Ватник Солженицына

Скандальный российский филолог Алексей Плуцер-Сарно попробовал провести своеобразный эксперимент, составив текст на «языке» словаря Солженицына:

Растопыря, или Необиходная баба

Ерыжливый дурносоп верстан, достодолжный жегнуть шершавку, любонеистово хайлил жиротопное шурьё. Зябкоподжимчивый валява остробучил, жубря: “Хунды-мунды, вахлюй! Отрезно ты фефёлу дочул, иззаплаченный дурандай!” “Да, жемнул я мормотень! – отжегнулся дурносоп верстан, – а тебе вот маламзя с расщепырей!” “Да, ить здеся одна жирным-жирнешенька шеврюжка!” – верстанулся прощепырник. “А ты чо выхайлился, захухряев оторвяжник?” – утомчился зябкоподжимчивый дурносоп. “Эвося! – защепырил прожубрястый валявка, – я то – чуфырь! А ёна ведь неутомчивая жемжурка. Коли ей баларыст зажирнить в шабры, так расщепырится захухрястой профефёлой!” Тутока верстаный дурносопяк дочуял страстоубийственный хлясь. Отрезный захухряй прожемнул поконец и ущепырил растопырю321.

«Созданный на языке А.И. Солженицына искусственный текст под названием “Необиходная баба” показывает, с одной стороны, что лексика такого рода действительно имеет определенную литературную ценность, поскольку обладает исключительной экспрессивностью, – тонко троллит Плуцер-Сарно писателя-новатора. – С другой стороны, совершенно очевидно, что возродить эти слова в облике некоего нейтрального пласта кодифицированного литературного языка совершенно невозможно»322

.

Говоря по-простому, язык этот – вымороченный и мертворожденный, а его создатель достодолжен жегнуть шершавку.

Усилия Солженицына были, между тем, высоко оценены нашим научным сообществом. За создание «Словаря языкового расширения» он был 29 мая 1997 года избран действительным членом Российской академии наук. «Это избрание поразило многих прежде всего потому, что новый академик не был ни членом-корреспондентом Академии наук, ни доктором, ни кандидатом наук, вообще не имел научных трудов, – вспоминает Александр Островский. – А впрочем, стоит ли удивляться. Римский император Калигула назначил в Сенат свою лошадь»323…

Трепетную страсть, как мы успели заметить, Солженицын испытывает и к идиоматическим выражениям – именно с их помощью он расцвечивает канцелярский стиль «Архипелага». Большинство из этих поговорок, впрочем, тоже благовыдуман-ные – это настольно очевидно, что даже глаз режет: «Лучше кашки не доложь, да на работу не тревожь»; «Пошел к куме, да засел в тюрьме», «Находишься по воле – наплачешься вдоволе» и т.п.

И все бы ничего, если бы сочинительством поговорок Солженицын занимался ради только филологических игрищ – так сказать, во имя чистого искусства. Но даже здесь он выступает как циничный фальсификатор, вкладывая в уста народа собственные идеи.

К «народной мудрости» Александр Исаевич апеллирует, «доказывая», что голодать русский мужик стал лишь при Советской власти, прежняя же Россия вовсе не знала голода: «На Руси никто с голоду не умирывал»,– говорит пословица. А пословицу сбреху не составят»324.

И это народ у него, оказывается, от веку учил: «Смелого ищи в тюрьме, глупого – в политруках» («Нет, не врет старая

пословица»325, – комментирует эту свою поделку незадачливый стилизатор).

Специалисты по риторике называют этот прием «втиранием очков». У самого Солженицына, как мы помним, для данного метода имеется не менее поэтичная дефиниция: «темниловка», или «раскидка чернухи

».

Итак, с поговорками Солженицын «темнит» вполне мастерски, и по количеству изобретенных неологизмов может потягаться с самим Маяковским.

Что касается иных художественных достоинств солженицынских текстов, то… положа руку на сердце, ответьте, кто смог осилить хотя бы том «Красного колеса»? Собственно, чем дальше Солженицын оказывался от новомирских редакторов, которые не просто исправляли его ошибки, а переписывали его произведения, тем больше наружу вылезала полная творческая бездарность автора.

Бывает, что непосильной для «великого русского писателя» оказывается даже такая вроде бы нетрудная задача, как ясное выражение собственных мыслей. Усилия, с которыми он вымучивает иную фразу, ощущаются почти физически. И получается в результате что-то совершенно невразумительное.

Вот, например, Солженицын восхищается искусством лучшего лагерного дровосека Павла Чульпенева: «Овладел он приемом “сплошного повала”: первый хлыст валится так, чтоб опирался, не был в провисе, легко раскряжевывался. И все хлысты потом кладутся один на один, скрещиваясь – так, чтоб сучья попадали в один-два костра, без стаскивания»326.