Ватник Солженицына

Если бы этим дело Солженицына и ограничилось, то мы имели бы вполне любопытное исследование, выявляющее пути проникновения в языковую практику советского человека уголовных слов и выражений, легенд и мифов о несправедливых судах и дерзких побегах, о доблести каторжан и низости власть предержащих.

Солженицын с увлечением пишет о глубоком смысле заповеди «Не верь, не бойся, не проси», о правильном применении максимы «Дают – бери, бьют – беги», об истинном происхождении дембельской присказки «Кто не был – тот будет, кто был – не забудет». Цитирует прибаутки про «прокурор добавит» (ответ на просьбу добавить кипяточку) и про «вОлОгОдский кОнвОй», который «шутить не любит»339 (последняя имеет хождение и поныне, трансформировавшись в популярную побасенку про «вОлОгОдский ОМОН, руки на кОпОт, ОтмОрОзки!») Растолковывает специфические понятия: «Бежать или подавать что-нибудь на цырлах значит: и на цыпочках, и стремительно, и с душевным усердием – и все это одновременно»

340. Половину поговорок придумывает сам, чтобы интереснее было – ну, это мы уже видели.

Все это весьма занятно, но революцию в умах произвести, конечно, не способно, и на Главный Крик не тянет. Солженицын понимал, что с банальной энциклопедией лагерной жизни ему не войти в историю. Нужен был скандал. Большой, громкий скандал – чтобы на весь мир.

В 1883 году между островами Ява и Суматра рванул вулкан Кракатау. Звуковая волна от невероятной силы взрыва дважды обогнула земной шар, он был слышан за многие тысячи километров. Вот таким должен был стать Главный Крик Солженицына. Даже громче – его последствия должны были сотрясать Землю в течение десятилетий.

Мина, подложенная под основы огромного, находившегося на пике могущества государства, представляла собой три увесистых тома, наполненных страшными фактами, нелицеприятными свидетельствами, не укладывающейся в голове статистикой. Сам объем произведения должен был говорить, что работа проведена исключительно серьезная, а «документальная» форма была призвана придавать ему особую достоверность.

Создав бескрайний океан из цитат Ленина и Маркса, тюремных баек, показаний безымянных свидетелей и т.п., Солженицын сотворил в нем и твердь – островки, за которые цеплялся бы читатель, уставший барахтаться в топком и вязком тексте. Эти островки легко выхватываются глазом, они состоят из чистой, беспримесной лжи, но именно они наиболее притягательны для доверчивого читателя. Давно замечено: чем неправдоподобнее вымысел, чем чудовищнее ложь, чем нереальнее цифры – тем легче в них поверят. Так уж устроены люди – чтобы начать размышлять, надо удивиться. Но иногда удивление таково, что так и простоишь всю жизнь с раскрытым ртом, не смея усомниться…

Не надо быть профессиональным историком, чтобы оценить «добросовестность» источниковедческой базы «Архипелага». На кого ссылается Солженицын? Его источники – это «один врач», «один офицер», «один насмешливый сапожник», «полуграмотный печник», «молодой узбек», «мужик с шестью детьми» или «несколько десятков сектантов». Но чаще даже безличные: «вот говорят», «говорили», «как говорят», «по слухам», «шли слухи», «прошел слух», «есть молва», «если верить рассказам», «слух этот глух, но меня достиг, а я передал его».

Подобная манера позволяет Солженицыну рассказать любую небылицу – например, как питерские чекисты имели обыкновение осужденных не расстреливать, а живьем скармливать зверям в зоопарках – и тут же оговориться: «Я не знаю, правда это или навет»341. И если поймают его за руку – тут же вывернуться в духе героя Ильфа:

– Врешь.

– Нет, не вру. Ошибаюсь.

Поразительно, что, апеллируя к «полуграмотному печнику» как к надежному источнику информации, Солженицын требует от других исключительной добросовестности и точности. Вот он, например, негодует по поводу публикации статьи о зеке, решившем помочь стране бить фашистов (по этическим соображениям фамилия его не указывалась): «Некий Алексей, повествуют “Известия”, но почему-то фамилии его не называют, якобы весной 1944 бежал из рыбинского лагеря на фронт – и там был сразу охотно взят в часть майором-политработником, … фамилии майора тоже нет»342. Нет фамилии – не было и случая, и Солженицын заключает: «Такие басни тачает нам главный правительственный орган. Такой паутинкой легенд хотят закрыть от нас зинувший

Архипелаг»343.

На протяжении сотен страниц «Архипелага» автор живописует ужасы советской исправительной системы, смакует их, наслаждается эффектом. Рассказывает истории, как бессовестные опера вытряхивали младенцев из гробика при обыске, рвали у людей зубы, чтобы найти микрофильмы. Как, допытываясь показания, сжимали жертвам череп железным кольцом, опускали их в ванну с кислотами, голых и привязанных пытали муравьями, клопами, загоняли раскаленный на примусе шомпол в анальное отверстие («секретное тавро»), медленно раздавливали сапогом половые части344.

И все это без единой достоверной ссылки – даже на личный архив, как это принято у приличных историографов. Откуда же все эти сведения?