Вдоль по памяти

Жизнь шла весёлая и глупая, как кинофильм «Волга-Волга». Родители ходили к своим знакомым на вечеринки.

Как-то мы зашли к Эдику во время такого сборища. Вся взрослая компания сидела за столом, уставленным множеством бутылок. Отчим Эдика, красный и возбуждённый, сидел во главе стола и веселил дам какой-то весьма, как нам показалось, непристойной историей. Дамы визгливо хохотали до слёз. Мужчины тоже посмеивались, явно завидуя успеху балагура. От нас отмахнулись и услали гулять во двор.

Война

В Останкине по субботам мыли маленьких детей, а этих детей прибавилось. У Эдика появился маленький братец, у Бори — сестричка. Со двора было видно, как электрические лампочки в доме одевались в туманный ореол. Это запотевали изнутри стёкла кухонь, где на плитах и керосинках грелась вода для купания.

В субботу 21 июня купали мою пятимесячную сестру Лиду. (Мы с отцом ходили в баню, а с переездом на Ленинградку мылись в ванне.) Я всегда присутствовал при этом и помогал. К пятому своему месяцу сестра стала пухленьким образцово-показательным младенцем, словно целлулоидная кукла. Щёчки у неё надулись и блестели, округлился животик, ножки и ручки — в складочках и перевязочках. Купалась она с явным удовольствием, дрыгала ручками и ножками, поднимая брызги и издавая возгласы восторга.

Вымытую и накормленную, её уложили в постельку под ковриком с тремя кроликами. Мы пили чай на террасе.

Вот эта знаменательная картинка последнего довоенного ужина.

С одного торца стола — молчаливый дед с хрящеватым носом, сбоку — бабушка с маленькими, красными от домашней работы руками, с близорукими прищуренными глазами; мама — с чёрными волнистыми волосами; напротив деда — отец в подтяжках, со всегдашней «Правдой» под правым локтем; няня Лена, 22-летняя белорусская девушка, грубоватая и здоровая, с ярким румянцем на деревенских скулах, и я, десятилетний, с белобрысой чёлкой. Над столом золотой абажур с шелковистой бахромой.

Утром 22 июня мы с отцом поехали мыться на Ленинградку. Трамвай остановился на Лесной у Белорусского вокзала, мы сошли и направились пешком в сторону нашего дома. Люди, попадавшиеся нам навстречу, вели себя как-то странно. Вместо того чтобы идти себе прямиком по своим нуждам, они беспорядочно суетились, останавливались, возбуждённо говорили о чём-то или стояли среди тротуара в полной растерянности. Некоторые ходили по проезжей части мостовой. На мосту перед вокзалом папа спросил одного прохожего: «Что случилось?» Тот оторопело вытаращился: «Война!»

— С кем?

— С Германией.

Дома у соседей был включен радиоприёмник. Передавали речь Молотова. Запомнились многократно повторявшиеся потом слова: «…вероломно, без объявления войны…» и «наше дело правое, враг будет разбит, победа будет за нами!»

Жизнь целой страны в один миг круто переменилась. На дворе стояла обычная летняя солнечная погода, росла трава, на яблонях появились уже маленькие зелёные завязи, в щелях забора суетились красные жучки-солдатики, а рядом угрожающе резал глаз плакат, на котором чёрный Гитлер с пистолетом лез сквозь разорванный пакт о ненападении и нарывался своей растрёпанной чубатой причёской на красный штык.

На чердаках домов появились мешки с песком, красные вёдра и лопаты; стёкла в окнах домов перекрестились бумажными наклейками. Женщины ходили в беретах, гимнастёрках и с противогазами. В нашем дворе поперёк огородов стали рыть зигзагообразную щель — бомбоубежище.

Уже редкие немецкие самолёты прорывались к Москве, уже начались бомбёжки и появились первые разрушения.

Алексей Иванович, конечно, ни на какой курорт не поехал. Он стоял по утрам у большой карты СССР и нервно гладил свой голубой подбородок. Вскоре он ушёл в народное ополчение и исчез навсегда из жизни.

Мой папа тоже пошёл добровольцем. Помню, как он явился проститься. Я едва его узнал: на нём была пилотка, лежавшая на ушах, измятая гимнастёрка, явно бывшая в употреблении, с пустыми петлицами, и какие-то парусиновые сапоги. Выглядел он нелепо в этой одежде и в своём пенсне. Мама на «Зингере» быстро соорудила ему вещевой мешок, дала в дорогу сухари, консервы, оловянную ложку.

Мы провожали его до сборного пункта. Помню, мы полдня стояли по одну сторону железного забора, а он — по другую. Папа и мама почти не говорили, а просто смотрели в глаза друг другу. За спиной папы во дворе двухэтажного дома сидели на брёвнах и бродили такие же, как и он, немолодые люди в гимнастёрках и с тяжёлой думой на штатских лицах. Один, помню, сидел на бревне и чистил землёй простой кухонный нож. Ни оружия, ни шинелей у них не было.

Примерно через месяц мы получили от отца единственное письмо из-под Вязьмы. Он писал, что идут тяжёлые бои и что у него от жары постоянно идёт носом кровь. Это оказался тот ещё защитник Родины.

Дома распоряжался теперь дед. Он говорил, что нужно запасаться, что в России всегда, как какая заваруха, исчезает всё вплоть до соли и спичек. Думал так, видно, не один он, ибо у магазинов появились длинные очереди и через несколько дней оправдались все дедовы предупреждения.