Вдоль по памяти

Мы с бабушкой выстояли 10 батонов по рубль сорок. Давали по пять штук в одни руки. Когда мы несли их в сумке домой, нам навстречу шли прохожие и презрительно называли нас паникёрами, но сами тоже вставали в очередь.

В толпе в те дни вновь проснулся притихший было в довоенное время антисемитизм. Я слышал, как один старик сказал: «Бери хворостину и гони жидов в Палестину!» Дома на террасе везде были разложены газеты, на которых сушились сухари.

Вышло постановление об эвакуации из Москвы женщин с детьми. Мать Владика собралась уезжать со своим райздравом и предложила нам ехать с ними на Волгу. Мама была в отчаянии, не знала, как быть со стариками. Хотели ходатайствовать и о них, но дед упёрся и заявил, что никуда не поедет, не хочет бросать имущество, а на вопрос, как они тут будут жить одни, сказал: «Как все, так и мы!»

На этом, пожалуй, стоит остановиться, ибо здесь кончается детство в Останкине. Дальше шла тяжёлая пора отрочества, окрашенная в мрачные военные тона. Эвакуация на Волгу в Юрьевец, затем переезд в Казань, голодные два года в Казани, возвращение в 1943 году в Москву, смерть бабушки от голода и т. д.

Напишу ли когда-нибудь об этом?

Едва ли.

Слева направо: Эдик, я, Владик

Слева направо: Боря, Эдик, я, Владик

Красные. Я — второй слева. 1937 год

Эвакуация

На Волгу

Конец июля. Уже месяц как идёт война. Немцы осуществляют свой блицкриг. Каждый день радио сообщает об очередном городе, оставленном нашими войсками.

Немецкие самолёты долетают до Москвы, уже есть разрушения. Во дворе, на месте огородов, взрослые роют «щель» — бомбоубежище.

Мы едем в эвакуацию на Волгу с группой матерей с маленькими детьми, которую возглавляет Елена Емельяновна.

Едем мы в плацкартном вагоне. Очень жарко, душно. Дети орут. Поезд продвигается очень медленно, часто и подолгу стоит на каких-то полустанках. Мы видим в окно, как мимо нас во встречном направлении проскакивают воинские эшелоны с военной техникой.

В первых числах августа мы в Юрьевце. Это маленький городишко на высоком берегу Волги. Двухэтажные домишки (низ каменный, верх деревянный) в пыльной зелени садиков спускаются ступеньками к воде. У ветхого дебаркадера изредка швартуются допотопные пароходики с колёсами по бортам. Над городом торчит единственная труба пивного завода.

Нас размещают в частных домах. Местные обыватели покорно принимают «вакуированных». Здесь не чувствуется паники — тихая, почти мирная жизнь, на рынке продают кур, много ягод, особенно малины. По улицам бродят козы. Дети купаются возле пристани на мелком месте. Волга кажется невероятно широкой, такую мощную реку я вижу впервые.

Наши хозяева отвели нам опрятную горницу с комодом, покрытым кружевной накидкой, и с зеркалом в чёрной затейливой раме. Я с большим интересом обследовал весь дом и двор. Впервые разглядывал таинственные домашние иконы, дивился кроватям с подзорами, глиняной посуде, станку кружевницы.

Мне нравился весь этот устоявшийся уютный быт, эти чудные запахи, особенно когда топилась плита при печке.

И сад был прелестный, заросший высокой травой. Единственное существо, которое оказалось негостеприимным, — коза, подошедшая ко мне и крепко поддавшая меня под зад рогами. Я не ожидал такого коварства и едва спасся от неё постыдным бегством.

Нас в горнице четверо. Маме в этот момент 34 года, няне Лене — 22, мне — 10, Лиде — шесть месяцев. Вид у мамы озабоченный, тревожный. По вечерам она пишет письма. Папа наш — на войне. Единственное письмо от него мы получили ещё в Москве. Он писал из-под Вязьмы. Дед с бабушкой остались в голодной Москве, писем от них ещё нет (они не знают пока нашего адреса).

В сентябре нас с Владиком приняли в местную школу. Школа — это одноэтажный бревенчатый дом, дощатые щелястые полы, парты стародавнего образца. Класс один. В нём дети разного возраста. Учительница тоже одна, она пытается совместить обучение и десятилетних (третий класс) и восьмилетних (первый класс). Настоящих уроков по существу нет, а есть всякие разговоры, шутки-прибаутки и пустяковые задания на дом.

Однако всё это продолжалось недолго. Немец уже овладел Украиной, Белоруссией, Прибалтикой, Кавказом и Крымом. Юрьевец глубоким тылом назвать было уже нельзя. Германское нашествие полным ходом приближалось к Волге.

Елена Емельяновна решила перебазироваться на Урал. В одну из ненастных ночей нас всех погрузили на пароход — вероятно, на один из последних, — который пошлёпал своими плицами вниз по течению к Казани. Там мы должны были перегрузиться на поезд, идущий на Урал.

На пароходике народу было битком. Спать никто не мог. Мы с Владиком заглянули в машинное отделение и с интересом наблюдали работу огромных маслянистых шатунов. В каютах была духота, а на палубе — холод и мокрота.

Утром в Казани на огромной пристани мы долго сидели на мешках и ждали, когда уладятся наши дела с железной дорогой.