Наш первый класс 1943–1944 годов в дальнейшем пополнялся новыми учениками и убывал отчисляемыми. Николай Августович Карренберг, наш грозный директор, немец по национальности, благодаря какой-то таинственной случайности избежал судьбы своих соотечественников, которым возглавлявший страну великий параноик с начала войны не доверял, считал потенциальными предателями и ссылал их в Казахстан, в Сибирь и ещё куда подальше. Наоборот, Карренберг пользовался уважением властей, сумел получить помещение для школы, набрать очень приличный корпус педагогов по общеобразовательным дисциплинам, получить ряд привилегий для учащихся в условиях войны и карточной системы. Мы имели продовольственные карточки высшей (рабочей) категории, были прикреплены к столовой УДП (усиленного диетпитания), при школе существовал интернат для приезжих с полным государственным пансионом.
По соображениям гуманности учеников из-за неуспеваемости отчисляли редко, ибо человек в случае изгнания терял и рабочую карточку, а с нею порой и способ существования. Нужно было стать отъявленным прогульщиком или нерадивым бездельником, чтоб тебя официально отчислили. Чаще ученики уходили из школы сами по разным причинам.
Первые годы и я подумывал о добровольном уходе. Дела мои по спецпредметам шли из рук вон. Я получал низкие оценки, и это не способствовало моему благосознанию. Однако мне нравилось в школе всё. Она значительно отличалась от тех школ, где мне случалось учиться до неё. Это была привилегированная школа, где интеллектуальный уровень и педагогов, и учеников был много выше, где все ученики имели перед собой одну великую цель, где существовал культ искусства, где все были увлечены и напряжены, где обворожительно пахло масляными красками.
С некоторыми соучениками первого года обучения я сблизился и подружился. Какое-то время моим соседом по парте был Вадик Смирин. Это был красивый и тихий мальчик, казавшийся моложе своих тринадцати лет. Меня привлекали люди, имеющие какое-либо индивидуальное увлечение. К таким я быстро попадал в сферу влияния, поддаваясь ему. Вадик уже тогда был увлечённым зоологом. Он не вылезал из зоопарка; дома, в его коммунальной квартире жили его питомцы, разные грызуны: хомяки, морские свинки. Их он кормил, лелеял и рисовал. Всё прочее он рисовал хуже, а цвет в акварели у него отсутствовал.
Попав под его обаяние, я потянулся за ним и в зоопарк, стал рисовать животных и даже держал экзамен в КЮБЗ (Кружок юных биологов зоопарка) вместе с Вадиком. Нас спросили, каких мы знаем львов. Я сказал:
— Рыжих, гривастых и свирепых.
Вадик сказал:
— Кентерберийских… (и ещё каких-то, не помню).
Но, невзирая на такое моё невежество, нас обоих приняли. Мне поручили наблюдать за лисами и записывать в дневник их поведение и привычки.
Пару дней я ходил в зоопарк к клетке лисы. Но в моей тетради значилось лишь:
И так далее.
Вскоре мне это надоело, и я перестал ходить в КЮБЗ. А Вадик ходил туда несколько лет. Он был большим поклонником Ватагина и под его влиянием занялся анималистической скульптурой.
В 1944 году летом на Кавказе мы оказались с Вадиком в группе учеников, которых Михаил Алексеевич Славнов вывез на практику к морю. Нас поселили в бывшей водолечебнице, спрятанной в мандариновом саду. В зале ванн не было, в месте, где они раньше стояли, из бетонного пола торчали обрезки труб. Моя и Вадикова раскладушки были рядом. Днём мы рисовали, купались. По утрам, по договорённости с начальством местного пионерлагеря, нам давали по тарелке геркулесовой каши. И это была единственная в сутки наша еда.
Остальное мы добирали воровством по окрестным садам и кукурузным плантациям. Мандарины были ещё зелёными, но мы, морщась, ели и их.
Некоторые серьёзно болели животами. Энар Стенберг (будущий знаменитый театральный художник) был отправлен домой в состоянии дистрофии в крайней степени.
Родители дали нам в дорогу некоторую сумму денег. Вначале мы ходили по выходным на местный базар. Там спускавшиеся с гор абхазы торговали лепёшками и мацони на виноградном листе. Это было объедение, на наш голодный взгляд. Но вскоре деньги кончились, а из Москвы на наши отчаянные просьбы денег нам не слали. Вот тут голод стал нашим постоянным спутником. Как мы выжили эти два месяца? До сих пор дивлюсь.
Однажды ночью я проснулся от шороха серебряной бумажки и сладкого запаха какой-то еды.
Вадик выглянул из-под одеяла и, увидев при лунном свете мой голодный взгляд, отрезал мне перочинным ножиком кусочек плавленого сырка, привезённого ещё из Москвы, который ему удалось экономно растянуть на пару недель.
По общеобразовательным предметам Вадик учился блестяще, но в живописи он не тянул. Поэтому он доучился только до выпускного класса и ушёл из школы. Закончив среднее образование экстерном и получив аттестат зрелости на год раньше нас, он поступил на биофак Московского университета и надолго исчез из моего поля зрения.