Вдоль по памяти

Одним из умелых, в отношении которого я испытал почти благоговейное восхищение, был паренёк очень смешной внешности, с большим носом и большим ртом с тесным рядом налезающих друг на друга зубов. Он был очень общителен, добродушен и комичен, умело всех смешил и забавлял. Его звали Коля Рожнов. Его я заметил ещё на экзамене. Я помню его, как мне казалось, замечательно исполненный натюрморт.

В нашем классе оказалось немало детей известных художников: Миша Соколов, сын Николая Соколова (Кукрыниксы), Юра Горелов, сын известного исторического живописца. У большинства были настоящие акварельные краски в фарфоровых кюветках, а у меня какие-то лепёшки, наклеенные на картонку, что мне купили родители в писчебумажном магазине. Не сразу у меня появились настоящие краски, но и карандашом я рисовал по-детски, в основном контуром, а все штриховали, добиваясь тона.

Михаил Алексеевич оказался очень спокойным и терпеливым наставником. Он иногда присаживался за мой мольберт и говорил мне о моих задачах. Я, признаться, плохо его понимал. Более понятно, что надо делать, мне становилось, когда я смотрел работы других, более продвинутых учеников. Вообще, должен признаться, обучение шло не столько от педагога, сколько от рядом сидевших соучеников, от замечательных работ старшеклассников на стенах в коридоре школы, от репродукций мастеров живописи, от посещений выставок и музеев, от книг в школьной библиотеке.

Когда я впервые зашёл в библиотеку, то стоял в нерешительности и оглядывал стены, на которых висели большие чёрно-белые репродукции с картин европейских и русских художников. Меня привлекла одна — это был фрагмент какой-то картины. Собственно, там была лишь женская обнажённая рука на тёмном фоне, но рука совершенной формы и буквально излучающая свет.

Библиотекарша Екатерина Михайловна Малиновская, сидевшая за прилавком, подняла голову и внимательно посмотрела на меня. Она поняла, что этот мальчик — новичок и феномен невежества, и спросила меня, не хочу ли я посмотреть книги по искусству. Увидев, что я пялюсь на репродукцию с рукой, она достала с полок большой потрёпанный том Рембрандта и подала мне. Но тут звонок заставил меня удалиться. После уроков я вернулся и долго листал этот том. Я был поражён увиденным. Позже я не раз брал именно эту монографию. Теперь я уже знал, что поразившая меня рука принадлежала Данае. Ещё несколько лет отделяло меня от того момента, когда я впервые окажусь в Ленинграде и в Эрмитаже наконец увижу оригинал.

Наш класс был разделён пополам. На специальных занятиях одну половину (А) вела пожилая художница Сергеева, а вторую (Б) — Славнов. Собирались вместе мы на общеобразовательных уроках. В классе было нас около 30 человек, стало быть, в специальных группах — примерно по 15. В нашей группе (Б) из 15 учеников Славнов выделял двух-трёх наиболее перспективных и ставил их в пример остальным. Этим остальным (в том числе и мне) он уделял гораздо меньше своего времени.

Что собой представлял Михаил Алексеевич как художник, мы долгое время не знали. Мы не видели его работ на выставках, не были у него дома. Впервые его собственное творчество мы обнаружили в 1944 году, когда он вывез группу учеников разных классов в Новый Афон.

Тогда ещё шла война, было очень голодно, но я впервые увидел море, и это лето стало заметным рубежом в моей жизни.

Михаил Алексеевич писал закат на море, а мы стояли полукругом и смотрели, как он справляется с трудной задачей захватить цвет быстро гаснущей зари. Помню, что это ему так и не удалось.

Один из учеников, Боря Павлов, писал акварелью кипарисы. Они у него были коричневые. Михаил Алексеевич его похвалил. Я наивно спросил учителя, почему ему нравятся коричневые кипарисы, ведь они зелёные. Он долго экал и мекал, но вразумительно не смог мне это объяснить.

Среди специальных дисциплин была и композиция. Возможно, среди нас были способные композиторы, но моя память, к сожалению, не сохранила ничего выдающегося. В школе не завели мастерских — ни офортных, ни литографских, ни керамических, не преподавали ни техники фрески, ни техники мозаики — ничего такого, что неизбежно побуждает к композиторству. Скульптурное отделение появилось лишь в 1950 году.

Композиция у нас существовала только на бумаге и холсте. Образцы таких работ попадали на стены коридоров. Эти образцы служили нам наглядным пособием по композиции.

У нас не было специальных преподавателей композиции, а педагоги, которые вели нас по живописи, так, иногда, между прочим, что-то говорили о диагонали в «Боярыне Морозовой». Настоящее, серьёзное обучение началось уже в институте. Впрочем, думаю, что этому научить нельзя. Это от бога.