Вдоль по памяти

Нам, как почтительным ученикам, надлежало с ним согласиться.

Знакомясь ближе с работами учителя, мы обнаружили его последовательность, основательность и мастерство. Его циклы иллюстраций к сказкам Андерсена, Перро, Пушкина нам нравились. Особенно я могу отметить в памяти своё восхищение его изобретательным и прихотливым оформлением. Запомнились обложки к «Истории свечи», «Дюймовочке» Андерсена, позднее замечательная обложка к книге «Мальчик-с-пальчик», изящные декоративно-растительные украшения и т. д. Его иллюстративный цикл к произведениям Максима Горького, за который он был отмечен Сталинской премией, был выполнен карандашом; но поскольку в те времена полиграфия не умела качественно воспроизводить карандаш, пришлось отдать эти рисунки под штихель ксилографа, отчего они сильно проиграли.

Должен признаться, некоторые свойства рисунка Дехтерёва у меня вызывали недоумение, если не отторжение. Это явная театральность в его композициях, некоторая нарочитая условность мизансцен, поз и жестикуляции персонажей. В чём тут дело, мы тогда разобраться не могли. Сейчас я это объясняю его неоклассицизмом. Он был очарован XVIII веком, а любимыми его художниками были Буше, Антуан Ватто, Фрагонар.

«Для живописи XVIII века особенно характерен тот факт, что содержание мизансцен часто представляло прямое воспроизведение соответствующей театральной экспозиции или сценического эпизода…

В соответствии с жанром таким посредствующим текстом-кодом может являться сцена из трагедии, комедии или балета…

На разных этапах культуры таким посредствующим кодом может являться этикет или ритуал. Однако особенно активен в этом отношении театр»^[6].

Этим объясняется своеобразие иллюстраций Бориса Александровича.

В конце жизни, уже в 1980-х годах, Дехтерёв, уйдя из руководства издательством и отойдя от иллюстрирования, занялся станковой живописью. Он стал переносить темперой на холст большого размера некоторые свои иллюстрации («Гамлет»), придавая им форму картин или «портретов в театральных костюмах». Композиции иллюстраций были такими же и на холстах, и пространственные решения тоже остались без изменений. Всё было сохранено, как на слайдовой проекции. Помимо этого он делал некие стилизации в духе Ватто или Буше («Сорока-воровка») вопреки тому, что говорил нам в процессе обучения: тогда он был убеждённым противником прямой стилизации.

В этом новом качестве он устроил последнюю свою крупную выставку в Академии художеств, которая вызвала к себе весьма прохладное отношение большей части художественной общественности. С этого момента Дехтерёв постепенно становится маргиналом-отшельником.

Я убеждён, что каждый жанр обладает присущими ему специфическими свойствами. Диктуется это здравым смыслом. То, что предназначается для украшения книги, делается в особых условиях, обладает спецификой данного жанра и не годится ни для чего иного. И когда видишь книжный рисунок величиной в полтора метра, воспринимаешь это как нелепость.

Конечно, можно тему любого рисунка использовать в других целях, но для этого требуется значительная переработка. Всё это, бесспорно, элементарная истина.

Благотворное влияние моего учителя я испытывал долгие годы и после окончания института, ведь через его руки проходило всё, что я делал для издательства «Детская литература». Он был свидетелем моих достижений и неудач. Его одобрения и порицания были для меня бесспорны.

Вспоминаю наше последнее общение в его мастерской году, кажется, в 1992-м или 1993-м. Не помню зачем, мне нужно было его повидать. Это случилось за год до его смерти, значит, ему было лет 85. Выглядел он плохо, передвигался с трудом, руки тряслись, но он ещё работал, и ему хотелось показать свою последнюю вещь.

Это был большой холст, на котором изображался юноша Ганимед с орлом на фоне горного пейзажа. Борис Александрович уверял, что видел эти горы (Олимп) в Греции, но я знал, что с натуры он никогда ничего не писал, этюдов я у него ни разу не видел, значит, этот пейзаж был создан по памяти. Орёл был нарисован так себе, скорее, срисован откуда-то, а юноша, занимавший крупно весь центр холста, сделан очень академично в весьма трепетной наготе.

Поговорили о мифе. Я вспомнил про эту тему у Рембрандта, но Борис Александрович выразил негодование его сатирической трактовкой. Он говорил о Ганимеде очень нежно и любовно, как о родственнике.

Я глядел на этот холст и думал, что наши с ним вкусы уже давно и кардинально не совпадают.

Сейчас, когда я сам приближаюсь к его позднему возрасту и вспоминаю этого человека, могу сказать откровенно, что я в нём безусловно ценю и что мне не нравится в нём как в художнике.

Не нравится: отсутствие непосредственности, архаичность, манерность, неестественная жестикуляция персонажей, вялый и неумелый гротеск, неумение рисовать животных.

Нравится: безусловная культурность, историчность, изящество, остроумное решение некоторых обложек и форзацев, умелое построение мизансцен, красота и изящество украшений, стильность.