Вечное возвращение. Книга 2

Сияя лукавством, свежестью, задором, Луция не спеша улетела – и вновь возникла передо мной.

– Можно посмотреть ваши книги? Попонка вся в снегу, я обмела. Книги завернуты в конскую попону! – пояснила она отцу.

Я взглянул на Эльзу – оголенной шеи она не прикрыла; мне показалось, что полная, нежной белизны шея открылась больше, смелей. Эльза смирно сидела рядом с отцом, не подымая дремучих глаз, упрямо вязала чулок из грубой разноцветной шерсти. Отец сказал Луции:

– Попону сушить, книги принести. Кухня не есть место для книг!

Янис почтительно, бережно листал важные книги: два тома трагедий Шекспира и физиологию животных; много рисунков. Эльза смотрела через плечо отца – от горячего любопытства ее лицо розовело. Выглянув в дверь, вытянувшись, привстав на цыпочки, Луция опасливо, настойчиво поманила меня; шепот: «Помогите мне разрезать…»

– Гость должен отдыхать! – сказал Янис и ушел в кухню.

Ужин был плотный, медленный: жирная свинина с картофелем, печенка с луковой подливкой, пирог со сладкой тыквой. После ужина мы с Янисом выпили по кружке ячменного пива, поговорили о революции, о Колчаке, о земле, о советских экономиях (слово «совхоз» – советское хозяйство – возникло позже), о сельскохозяйственных машинах, племенном деле – и вновь о революции.

Когда Янис ушел спать, затих в смежной комнате, лица, тела, движения девушек изменились: Луция села рядом со мной, так близко, что я чуял запах ее волос, Эльза перестала вязать шерстяной чулок, облокотилась о стол, неподвижно смотрела на меня строгими глазами. За стеной голосила метель, сальник-ночник вздрагивал, косые тени голов и рук сливались в необычайные – грозные и смешные – облики, мне было тепло, девичья близкая стройность вдохновляла меня, и я врал не останавливаясь, воспаленный, счастливый.

– «Весь мир играет комедию», – негромко, уверенно рассказывал я. – Весь мир принадлежал Вильяму Шекспиру, он собирал дань всех времен и народов; когда писал свои комедии и трагедии, ничто не могло его остановить; как ураган, он топил корабли, якшался с пиратами и могильщиками, отравлял и влюблялся, устраивал смертные поединки и битвы рыцарей, – и небо тряслось от грохота и воплей, девушки сходили с ума, покойники высовывались из земли, шатались призраки, ведьмы гадили на каждом шагу, короли одиноко зябли в ночной степи, весь мир рыдал навзрыд и пьяно смеялся; в тюремных замках, в мокрых подвалах, неслышно резали королевских детей и нежных, властолюбивых женщин, слышен был хохот сквозь пытку, и были поразительные люди – плут, поэт и палач в одном красивом лице, и всюду любовь! Вот как писал Вильям Шекспир, он никого не боялся, могильщиков делал мудрецами, королей – прохвостами, и его девушки умели так любить, что все зрители содрогались от зависти.

– Как они любили? – тревожно, завистливо спросила Луция.

– До конца. Все – любимому: все сердце, все тело, всю жизнь! Здорово?

– Некого у нас любить! – сказала, словно вслух подумала, Эльза. – Вы забыли своего коня. Вы не слышите? Он ржет.

Эльза прикрыла голову и плечи шерстяным платком, взяла светильник, и мы пошли в конюшню.

Огромный Вор повернул ко мне голову и чуть заржал, шепотом, – просил воды; в сумраке конюшни он казался седым, конский глаз блестел. В конюшне было домовито, много соломенной подстилки и доброго сена у стены. Шерсть на жеребце высохла, но поить его было рано.

– Пусть выстоится! – сказал я.

Эльза положила сено в кормушку и огладила жеребца.

– Люблю лошадей больших и сильных. Вы больше не приедете?

– Нет. Не скоро.

– Бураны. Волчий вой. Вас и лошадь могли бы съесть волки, и книги лежали бы под сугробами до весны.

– Я не верю в свою смерть!

– Вы – ангел?

– Для племенных лошадей.

Жеребец фыркнул, и светильник погас. Я прикоснулся к Эльзе. Одной рукой она обняла мою шею. Я целовал девушку долго, проникновенно. В темноте мы натолкнулись на круп Вора; он не лягнул нас. Эльза оторвалась от меня и спросила, задохнувшись:

– Приедешь?

– Наездник не пустит.

Эльза потянула меня к себе; я упал на сено, вскрикнув: «Ой, чертова сила!» Эльза засмеялась, довольная, как девчонка: «Здесь мягко, не бойся!» И позволила целовать ее лежа. Я несмело коснулся ее груди; я не знал, как ласкают девичью грудь: эта была первая в жизни моей – открытая, живая, полная крепкой нежности.

– Наездник пустит тебя?

– Пустит!

Дверь конюшни приоткрылась. Эльза сказала в дверях: «Я вернусь!» – и скрылась в лунной тишине. Буран незаметно кончился, острый воздух проникал в конюшню; пахло сеном и морозом. Я сидел на сене, встревоженный внезапным счастьем. Подарок ночи.

Эльза вернулась с зажженным светильником.

– Отец спит. Луция заснула. Покури, вкусный табак, папин!

– В конюшне курить не полагается.

– Кури, я позволяю.

Табак был листовой, отрадный. Эльза расстелила на сене войлок, положила подушку и стеганое одеяло. Я провел ладонью под гривой Вора: можно поить, не горяч. Мы с Эльзой напоили жеребца, я задал ему овес. Вор зашелестел зерном деловито, сладко.

Я целовал Эльзу: гладкие податливые плечи, сочную грудь, руки. Она сказала:

– Оставь нам Вильяма Шекспира!

– Не могу!