Вечное возвращение. Книга 2

Бабьи мысли катятся колобком: наверное, Ванька ревет без нее, и свекровь старается заткнуть ему рот хлебным мякишем. Подумала и про рябину у исполкома. Совсем дозрела, пора обирать, а никто не рвет. Вот в Турове нельзя дерева посадить, сейчас ребята обломают.

Дарье надоело ждать, она постучалась в окошко, потыркала замок, но никто не отозвался.

С угла вышел мужик, шел он кадыком вперед, точно расчищая перед собой путь мутной, крепкой бородой. Дарья поклонилась ему, но он прошел мимо, не заметив. Странно было видеть, что этот здоровый мужик шел тихо и растерянно, точно маленький. Под мышкой, как рыжую хлебную ковригу нес он детский гробик.

У Дарьи болью схватило сердце, будто она защемила его в дверях.

«Вот и моего скоро понесут». – И думалось об этом просто, как о камне, без слез.

Осеннее село просыпалось лениво. Первыми залаяли псы, перекликаясь с одного двора на другой. В то время, как Дарья встала, чтобы пройти в село и расспросить, вернулся мужик; он шел той же тихой походкой, только без гробика.

Увидев Дарью, он остановился и невнимательно спросил:

– Вы чего дожидаете, женщина?

И когда Дарья начала что-то путать, он подошел к крыльцу и, вынув из штанов ключ на веревочке, отпер ржавый замок.

– Ступай, – сказал он, – я здесь секретарь. Погоди рассказывать.

Войдя в комнату, он скинул гнедой выгоревший картуз и не спеша сел за стол, под портрет Ленина.

– Ну, говори теперь, в чем твое прошение?

– Нету у меня молока, спирту мне надобно на машинку, ребенку греть, разрешение надобно…

И, выслушав рассказ Дарьи, ответил ей задумчиво.

– Бывает. У нас дети мрут. Мой вот поносом помер. Как фамилия?

Дарья сказала.

– Ты что – цыганка?

– Какая я цыганка, дорогой товарищ. Щукачевы – мы, муж мой в казенном лесу объездчик.

Мужик рассердился.

– Тебя, гражданка, спрашивают для статистики, так ты не торопись. Поняла?.. Партейная?

Секретарь писал, поминутно осекая перо о чернильную баночку.

– Вот подпиши… Это будет твое заявление. А тебе другую бумажку на руки…

– Вот спасибо, товарищ дорогой… Тут яички у меня в косынке, ты мне косынку-то ужо отдашь. Курочка у меня очень дивная, такая ноская.

– Погоди… – спокойно перебил ее секретарь. – …Председателю печать надо поставить. Я к товарищу Зубкину схожу, печать у него в кармане.

Возвратившись через полчаса, щепкой счистил он глину с сапог, облепившую сапоги, – будто ходил он по тесту. И снова сел за стол, под портрет.

– Неудобное дело складывается. Зубкин в Зеленом рыбу удит, ты подожди…

– Да как же ждать, товарищ дорогой… Я грудного ведь боюсь оставить, Ванюшку-то…

– Тут закон, и спорить нечего. Пришли кого часа через два, бумагу выдам.

Дарья помялась, оглядела в избе плакаты, и, посучив в руке узелок, не поверила.

– Нет… Уж ты дай-кось мне сейчас, как есть.

– Что ты тут цыганишь… Сказано, приходи через три часа! Обязательно! Вот еще!

Выйдя из избы, секретарь аккуратно запер ржавый замок, и, будто не замечая, что Дарья все еще стоит рядом и что-то просит, пошел от нее по улице, не говоря ей ни слова.

А у колодца, вдруг опомнившись и хлопнув себя по штанам, опять обернулся.

– Приходи-ка лучше через… часа через четыре, может, Зубкина в Шалове задержат, слышишь?..

Дарья слышала.

Слышала и то, как мужик вздохнул: – Канитель…

Дарья вспомнила про гробик и, пожалев мужика, пошла в Турово, и оттуда – к себе, в белый лес.

3.

Утро было крепкое, солнечное, вкусное, как осенняя репа.

Иван Щукачев выхлопотал на разработках лошадь, и сегодня сам старик вызвался съездить в волость за бумагой и за всем, что там нужно купить.

У сторожки, нюхая ломкий осенний ветер, храпела лошадь и весело вздрагивала, играя, когда старик хотел поправить на ней шлею.

Старик страшно суетился. Все вышли его провожать, и он, чтобы показать, что у него есть еще силы, что он еще не так стар, в правую руку крепко закрутив возжи, лихо подскочил на кончик телеги.

– Ничего, бабочки… Я тебе, Дарьюшка, и горельного спирту достану, и соску достану, пущай Ванька сосет… Ничего! Щукачев Иван будет. Щукачевы – народ костяной, корни…

И присвиснув, погнал лошадь, по мягкой лесной земле.

И даже Иван усмехнулся, глядя, как весело трясется на телеге старик.

– Ухарь! Старая косточка.

Днем Ванюшка спокойно лежал, качаясь в зыбке. С обеда погода переменилась. Белый и голый лес держал сумерки, зябли по земле сухие листья, и даже дятлы не ковыряли кору. В солнечные дни шел от них по лесу стук, что в мастерской.

Небо пошло заплатами и спустилось так низко, что острые сучья берез рвали и эти заплаты. А ветер кусками порол небо, нагоняя дождь.

Щукачев, приехав с объезда, спросил мать:

– Разве не вернулся батька? Ну, намочит его. Такая будет погода.

Мать ответила.

– Не маленький.

И сказала ему шопотом.

– Ты лучше на Дарью погляди, с ума сходит.

Щукачев посмотрел в черные Дарьины глаза.

– Ты что такая?

– Рада я, Ваня, у-ух… у-ух.

Она играла с маленьким.

– Дедушка нам соску привезет, молочко пить будем. – Баюкала.

Дуралей, дурачок,Не ложися на бочок,Караулит так волчок,Ваню схватит за бочок.