Вечное возвращение. Книга 2

Вместе с Дарьей и старухой вытащил Щукачев спиртовку.

Ванюшка тянул губки, и мать думала, что Ванюшка смеется, и от этого становилось легче и радостнее.

Поили Ванюшку с ложечки теплым чаем. Ванюшка захлебывался и икал.

Мутной ночью в лесу с шумом шел дождь.

И ночью же, с дождем и шумом, вернулся старик. Мокрый, зашлепанный грязью, он ввалился в сторожку с кнутом и хлестнул по полу.

– Здрасте, товарищи-оптики!

И, не удержавшись, упал к плитке, разбив горшок. И засмеялся весело:

– Ничего!.. Вот она – ваша власть! Что с народом-то делают… Ветер кружит, крепкой… Фуу!

В сторожке притихли.

А старик, чтобы сохранить бодрость и кураж, крикнул еще громче.

– Ну!

– Что же это ты пил? – тихо спросил Иван.

– Ну, пил. Выпил я, выпил, попробовал. Попробовал…

– Ну… – еще тише спросил сын.

– Ну, не с фалыиой… Градуса большие, твердый. Не доглядел, бутылка-то и кончилась, вот оптики! Ка-а-кое варют, ф-уу! Вот она, Советская власть!

И, когда старик, смеясь, вздумал приподняться с полу, Иван, осторожно хрустнув пальцами, как яблоком, сжал кулаки. И, когда старик поднялся, он хлопнул его по лицу. Старик упал. Тогда, помолчавши и так же медленно, он нагнулся к нему и хлопнул его с другой щеки.

Старик покраснел и забился у плитки, как рыба.

– Бьешь? Бей в мою душу, бей, сука, бей, чтобы я тебе бумажки хлопотал, на, бей…

Старик выкинул платок из-за пазухи.

Иван поднял платок, и вынул оттуда бумажку.

На оборотной стороне бумажки стояли бледно-лиловый штамп и около – пауками расползшиеся буквы: «Получил одну. Щукачев».

– Спрячь. Что уж мне делать, не знаю. Разве казенный лес пойти рубить, да я свой. Нынче чужие объездчики, меня обязательно словят.

Присев на лавку, он спрятал голову в кулаки. Хотелось ему оторвать ее и забросить чорт знает куда.

А потом, никому не сказав ничего, взял с угла топор и ушел в лес, к березам, к дождю, дробившему землю в студень.

Всю ночь Дарья сидела у окна. И, притиснув лицо к окну, слушала ночь. Шум и свист дождя наполнял ее страхом. Под утро побелело небо, и на мокрой, злой земле стал вырастать из тьмы белый лес, и вместе с этим белели Дарьины глаза.

Первым проснулся свекор. И сквозь сонное тепло, сквозь ночной и еще уютный бред, спросил.

– Дарья, чего ты шепчешься?

– Слушаю… – ответила Дарья.

Старик покосился на нее с лавки, и не узнал – кто ему ответил.

Голос Дарьи стал похожий на солому – порожний и глухой.

И старик подумал про нее: «Ведьма! Вот ведьма!»

– Слушаю я, не тюкнет ли в лесу Ванька.

И, действительно, голос у нее стал странным, точно говорила она из воды.

Старик понял, что Иван ночью ушел в лес. Он быстро соскочил с лавки и забеспокоился. Весь хмель источило сном.

– Ну, и что, тюкает?

– Да вот, уж поди часа два не тюкнуло.

– Ну, значит, попался… Увели голубчика.

Старик вдруг подобрался, как на резинке, и руки у него повисли плетью.

– Вор, вор, вор… Будут, значит, судить.

Но Дарья даже не повернула лица, стекло перед глазами заплыло зеленым и мутным.

Ванюшка проснулся в зыбке, и опять заплакал, как вчера. Дарья же не поднялась, не услыхала. Будто она прилипла к стеклу.

Было утро. Был лес белый и скучный.

Такой же – как эта глупая и скучная жизнь.

Иван Евдокимов

Иван Васильевич Евдокимов (1887 – 1941) Печататься начал с 1915 года. Помимо романов – «Колокола», «Чистые пруды» – написал искусствоведческие работы «Север в истории русского искусства», «Вологодские стенные росписи», а также биографические повести о художниках: «Борисов-Мусатов», «В. И. Суриков» и др.

Медведи

Первый снег выпал денной, ненадежный, полежал день – и сошел. И не быть бы зиме еще сорок дней. Но тут из-за бора у Трифона-на-Корешках, к вечерку, на закате, начало яснеть и холодеть небо. Ночью подстыло, к утру земля закостенела, ополдень на коровьем пруду в Овинцах ребятишки бегали с деревянными колотушками и глушили карасей. Зазимье пришло на той же неделе и заворотило нос в рукавицу. Пошли снега с ветром, с туманом, с моросью. Несло днями волокушу, а ночью закручивало метели взанос, в уброд, внатек и наст. На Спиридона ходили в Овинцах к обледенелым колодцам кривыми и узкими тропками, по большой дороге скребли полоза наслуд под коньком у светелок, и приходили волки на гнилой дым из труб, уползавший по снегу в волчьи болота.

Зима была задачливая для медвежатника Тита. Взял он стервятника на речке Леже, в Соколянках – видать Овинцы от берлоги, взял он двух овсяников на прошлогоднем месте под самым Трифоном. Митька трое суток не ходил в школу: ездил с отцом на Попадье – так звали старую лошадь – за мохначами.

В последний раз ездили, заплакал Митька о собачке – медвежатнице Кучумке: разорвал ее стервятник. Отец рукавицей размазал у сына слезы по лицу, зажал нос и ласково наклонился к нему:

– И чего ты, дурашка, плачешь? Гляди, добыча кака!

Кучумка лежала невдалеке от медведя, с отвороченной на спину головой, протянула ножки и поджала замерзший палкой хвост. Митька плача обметал с Кучумки снег. Отец, привязывая к сосне навострившую уши Попадью, спросил:

– Зарывать, что ль, станешь?

– Не, не! – вдруг крикнул Митька и пнул тушу медведя.

Отец засмеялся: