Век Просвещения

Видать, не останавливали такие соображения преосвященного, не Писанием стращал он оставшихся слуг своих, верил твердо архиепископ в исполнение гигиенических мер, выпускал все новые циркуляры, требовал от священства полного их соблюдения, а в случае неисполнения грозил карами. Правильно делал, соглашался Еремей, хорошо если б все власти оказались столь деятельны. А все-таки немного не так. Добавить бы слово доброе к циркуляру-то грозному. Хотя главное – не для себя старался владыка. Для других, их спасал. Тут в палатах, за высокими стенами, хоть и поредело знатно, да пока безопасно было, а вот в городе… О тех думал святой отец, кто там оставался, в слободах да карантинах. Но нет справедливости – не было ему ответа. Только крепче серчал с каждым днем наш народ, воистину сказано, жестоковыйный. Совсем разрежена была толпа на вечерней службе и в самом Чудове, последние люди пропадали из монастыря, тихо становилось в Кремле ближе к ночи, тихо и жутко.

108. Взгляд со стороны (почерк ровный)

Все произошло в самой середине сентября и, честно говоря, причины или, точнее, поводы к бунту для меня остались неведомыми по сей день. Да, правильно сказать именно «поводы». Потому что причины этого возмущения для меня яснее ясного…

Признаюсь при этом, что я мало понимаю религиозную жизнь русского народа, особенно бедноты, коей в этой стране громадное большинство. Люди зажиточные, с которыми я за время своей жизни там общался чаще всего, казались мне добрыми христианами, верующими искренне, только, пожалуй, немного злоупотребляющими обрядами. Хотя кто я, чтобы судить их – ведь на моей родине от веры давно осталась одна видимость, и распространение этого небрежения по Европе (коснувшееся отчасти и России) пришло прямиком из прекрасной Франции. И трудно, даже невозможно не связать его с теми событиями, которые обрушились на нас в последние годы. Столь велика сила ложно понятой проповеди. Ведь не к еще одному убийству Бога стремились наши учителя, а именно к разрушению религиозной косности, и, как мы теперь видим, впустую. Им не удалось ничего: одного бога люди сразу же заменили другим. Значит, наши наставники ошибались, если не во всем, то в самом главном. И я не знаю, радоваться или огорчаться тому, что притягательные и прекрасные в своей искренности властители дум недавнего времени, писавшие столь ярко и убедительно и в конце концов увлекшие историю за собой, уже мертвы и не видят своего поражения.

Но возвращаюсь к предмету моего рассказа. Не скрою, мне тогда казалось, что многим из моих русских знакомых удалось найти баланс между долгами божескими и человеческими, между верой и разумом. Они не были ни угрюмыми фанатиками, ни либертинами без стыда и совести. Увы, это нельзя было отнести к простому народу, российскому еще в большей степени, чем французскому. Наши обыватели ныне готовы с легкостью позабыть выученное за многие века и устремиться за новым, неведомым и, как выясняется, более кровожадным божеством. Русские же, наоборот, слишком часто бросаются назад, пытаются найти ответы в том, что они сами называют «седой стариной» или «отеческими заветами», а я могу определить одним словом, так любезным европейским радетелям просвещения, с которыми мне сейчас придется согласиться, и слово это – суеверие.

Впрочем, я неправ: ведь погоня за новизной – такое же суеверие, как желание слепо следовать древним, но оттого не менее ложным бредням или же россказням очевидного мошенника, нацепившего на себя одеяние святоши. Пожалуй, наши народы одинаково безумны, только эти душевные болезни протекают по-разному. Русские верят в чудеса необъяснимые, а мы – только в те, которым искусный говорун сможет придать видимость рациональности. И еще: русские никогда не ожидают от своей власти ничего хорошего, но не могут положиться и на самих себя. А мы не любим даже ту власть, которую установили сами.

Однако надо провести грань не только между чистой публикой (которая в Москве и Петербурге не особенно отличается от европейской) и остальным простонародьем, но и среди самих простецов. Многие из них, не щадя себя, помогали нам в карантинах, водили по слободам врачебные наряды, окуривали дымом дома погибших соседей. Да и больше всех от бунта пострадали беспомощные обыватели, те, кто пошел на поводу у мятежников, или, наоборот, отказался их поддержать.