Век Просвещения

Что прикажете, ваше высокоблагородие, не сжечь ли сей обоз, поскольку подпадает под описание? По моему малому разумению, конечно. Материал там жесткий, сам не щупал, солдаты сказывали. Ни на что не годен. Циркуляр гласит «сжечь», но без вашей команды не решаюсь. А вдруг действительно государственное добро? Письмо-фальшивку сохранил для передачи судебным властям. Остальные бумаги и сказки разные, при владельце имевшиеся, тоже конфисковал и опечатал. Жду приказа и остаюсь верный слуга вашего высоко…»

106. Верность

Ну, насчет «никто не убег» – это капитан Арканников слукавил. Хотя как иначе, в докладной-то бумаге. Не то себе во вред выйдет, а там, смотри, с пенсией нелады получатся. Ведь и о мзде, прости Господи, тоже задумался, но отверг – в том числе по капитальным, так сказать, соображениям. Здесь же надо соблюсти осторожность и проявить уверенность: хотя б в письменном виде всех и все заарестовать, доложить по форме, а потом ждать ответных распоряжений. Будет приказ – отпустим, а чтобы за излишний арест бранили, у нас не бывает.

Только не таков был Махмет, чтобы хозяйское добро запросто отдавать хоть солдатам государевым, хоть самому черту. Еще не случилось ничего, не крикнул офицер ишачьим голосом, не начали сбегаться солдаты со штыками наставленными, а чувствовал Махмет, хребтом становым чуял: неверное дело, шаткое. Дурная застава, здесь и денег не возьмут, и словам не поверят. А уж бумагам московским и подавно. Страхом веяло от заставы, от солдат, от офицера нескладного, и не то чтобы бояться их надобно, наоборот: сами они всего боялись и потому были еще опаснее. Нет никого из людей опаснее, чем трус, да с оружием. Огнестрельным, конечно.

Оттого настороже сидел Махмет, оттого и взмахнул кнутом, не раздумывая, развернул свою телегу быстрее всех, Дорофейке успел крикнуть, и тот, молодец, послушался, сообразил, с другой стороны свою лошадь огрел, по противоположной обочине, чтоб друг дружке не мешать, быстренько проехал и в хвост Махмету пристроился. Только и видели их солдаты-недотепы, дурынды тверские. Одно плохо: стрельба пошла. И попало Дорофейке, не сильно, но попало. Но это ничего, главное – почти до третьей части груза удалось спасти, их-то подводы, с лошадьми лучшими, не случайно вмещали поболее других, чуть не проседали от тяжести. А груз – знал Махмет – надо вести в столицу, в самый верхний царский город, что на севере да на море, в Петербург. Больше ничего ему известно не было, но о том Махмет не задумывался. Сначала нужно до места добраться, а там уж аллах, если ему будет угодно, выведет Махмета куда надобно. Так что надо искать обходной путь и скорее поспевать в столицу. Посмотрел Дорофейку: не велика рана, почитай, царапина, травы приложить да тряпкою перевязать. И снова в путь.

Теперь, думал Махмет, их только двое, меньше внимания, теперь не будут на каждой заставе останавливать. Деньги у него тоже были, выдал старый хозяин по секрету от сына, вот как раз на такой случай. Правда, Дорофейка – душа ненадежная. Не любил его Махмет, не верил приблудному. Даром, что тот так резво от солдат уйти сумел, не усомнился, а все равно чудилось в его лице старому татарину что-то скользкое, притаившееся, обманчивое. Кто от своего хозяина законного сбежал – все равно, что предатель, отступник, есть на нем от аллаха особое клеймо.

107. Церковь

Хорошо приняли Еремея в Чудовом, прямо как родного. Сам преосвященнейший позвал в светлицу для разговора, к руке допустил. Сразу вспомнил благочинный отца Иннокентия, вместе с Еремеем погоревал, помолился одними губами то ли за здравие, то ли за упокой раба божьего. Сесть пригласил. Чуть после понял Еремей, отчего так добр оказался епископ: бежали все духовные из Москвы, а кто не мог – скрывался, тихо сидел, не высовывался, дома ли, в монастыре. Один он, неприкаянная душа, сам пришел.

Ну и что ж, какая тому ни есть причина, а все лучше, когда тебе рады, не гонят, а привечают. Думал Еремей рассказать еще, что зараза ему теперь не страшна, что его можно посылать в места самые аховые, но помедлил чуток… и не стал. Увидел он, что боятся те немногие, кто остался в монастыре, что боятся безоглядно все люди божии. Нет у них в глазах ничего, кроме страха, а значит, с грустью подумал Еремей, и веры нет. Соблазнил их, получается, аспид. Только не стоит их в том слишком сильно винить: слаб человек, ох как слаб. По себе знал Еремей хрупкость натуры человечьей, давеча в трактире Господь ему об этом хорошо напомнил.