Вехи

научно-объективном смысле гораздо большим позитивистом, чем Михайловский, что не

мешало ему быть метафизиком-идеалистом и даже верующим христианином. Но наука

Чичерина   была   эмоционально   далека   и   противна   русской   интеллигенции,   а   наука

Михайловского была близка и мила. Нужно, наконец, признать, что «буржуазная» наука и

есть именно настоящая, объективная наука, «субъективная» же наука наших народников и

«классовая» наука наших марксистов имеют больше общего с особой формой веры, чем с

наукой. Верность вышесказанного подтверждается всей историей наших интеллигентских

идеологий:   и   материализмом   60-х   годов,   и   субъективной   социологией   70-х   и

экономическим материализмом на русской почве.

Экономический материализм был так же неверно воспринят и подвергся таким же

искажениям   на   русской   почве,   как   и   научный   позитивизм   вообще.   Экономический

материализм есть учение по Преимуществу Объективное, оно ставите центре социальной

жизни   общества   объективное   начало   производства,   а   не   субъективное   начало

распределения. Учение это видит сущность человеческой истории в творческом процессе

победы над природой, в экономическом созидании и организации производительных сил.

Весь социальный строй с присущими ему формами распределительной справедливости,

все   субъективные   настроения   социальных   групп   подчинены   этому   объективному

производственному   началу.   И   нужно   сказать,   что   в   объективно-научной   стороне

марксизма   было   здоровое   зерно,   которое   утверждал   и   развивал   самый   культурный   и

ученый из наших марксистов – П. Б. Струве. Вообще же экономический материализм и

марксизм был у нас понят превратно, был воспринят «субъективно» и приспособлен к

традиционной   психологии   интеллигенции.   Экономический   материализм   утратил   свой

объективный   характер   на   русской   почве,   производственно-созидательный   момент   был

отодвинут на второй план, и на первый план выступила субъективно-классовая сторона

социал-демократизма.   Марксизм   подвергся   у   нас   народническому   перерождению,

экономический   материализм   превратился   в   новую   форму   «субъективной   социологии».

Русскими марксистами овладела исключительная любовь к равенству и исключительная

вера в близость социалистического конца и возможность достигнуть этого конца в России

чуть ли не раньше, чем на Западе. Момент объективной истины окончательно потонул в

моменте субъективном, в «классовой» точке зрения и классовой психологии. В России

философия   экономического   материализма   превратилась   исключительно   в   «классовый

субъективизме, даже в классовую пролетарскую мистику. В свете подобной философии

сознание не могло быть обращено на объективные условия развития России, а необходимо

было поглощено достижением отвлеченного максимума для пролетариата, максимума с

точки зрения интеллигентской кружковщины, не желающей знать никаких объективных

истин.   Условия   русской   жизни   делали   невозможным   процветание   объективной

общественной   философии   и   науки.   Философия   и   наука   понимались   субъективно-

интеллигентски.

Неокантианство   подверглось   у   нас   меньшему   искажению,   так   как   пользовалось

меньшей популярностью и распространением. Но все же был период, когда мы слишком

исключительно хотели использовать неокантианство для критического реформирования

марксизма и для нового обоснования социализма. Даже объективный и научный Струве в

первой   своей   книге   прегрешил   слишком   социологическим   истолкованием   теории

познания Риля, дал гносеологизму Риля благоприятное для экономического материализма

истолкование. А Зиммеля одно время у нас считали почти марксистом, хотя с марксизмом

он   имеет   мало   общего.   Потом   неокантианский   и   неофихтеанский   дух   стал   для   нас

орудием освобождения от марксизма и позитивизма и способом выражения назревших

идеалистических   настроений.   Творческих   же   неокантианских   традиций   в   русской

философии   не   было,   настоящая   русская   философия   шла   иным   путем,   о   котором   речь

будет   ниже.   Справедливость   требует   признать,   что   интерес   к   Канту,   к   Фихте,   к

германскому   идеализму   повысил   наш   философско-культурный   уровень   и   послужил

мостом к высшим формам философского сознания.

Несравненно   большему   искажению   подвергся   у   нас   эмпириокритицизм.   Эта

отвлеченнейшая и утонченнейшая форма позитивизма, выросшая на традициях немецкого

критицизма, была воспринята чуть ли не как новая философия пролетариата, с которой гг.

Богданов, Луначарский и др. признали возможным обращаться по-домашнему, как с своей

собственностью. Гносеология Авенариуса настолько обща, формальна и отвлечен» на, что

не предрешает никаких метафизических вопросов. Авенариус прибег даже к буквенной

символике, чтобы не связаться ни с какими онтологическими положениями. Авенариус

страшно   боится   всяких   остатков   материализма,   спиритуализма   и   пр.   Биологический