Вельяминовы. За горизонт. Книга 4 (СИ)

Корней Васильевич отогнал осу, вьющуюся над янтарными потеками меда:

– Гришка мой о сторожке знал, однако в балку не пошел…  – в темных глазах старика золотился закат, – приехал он в Стоянов на черной машине, при форме немецкой, бритый, одеколоном вонял…  – Хомутов коротко усмехнулся:

– Привез гостинцев, консервы, водку ихнюю, шнапс называется. Обнял меня, слезу пустил. Говорит, мол, брат мой дорогой, Корней Васильевич, фюрер Германии Адольф Гитлер принес свободу казакам, избавил Дон и Кубань от гнета проклятых коммунистов…  – он отпил чая, – а я ему отвечаю:

– Ты, Григорий, расскажи сначала, где ты два десятка лет обретался…  – младший Хомутов работал таксистом в Париже:

– Как немцы туда вошли…  – старик сдержал ругательство, – дак Гришка и кое-кто еще из казаков побежали задницу им лизать. Апосля того их в Берлин пригласили, съезд устроили…  – Корней Васильевич помолчал, – на бумаге всем заправлял атаман Краснов, а на деле немец, Панвиц по фамилии и мерзавец, Воронцов-Вельяминов. Он ихнему начальству речи писал и сам выступал. Слышал я его в Петровках по радио. Дорогие казаки, во всех ваших бедах виноваты жиды и коммунисты, их надо уничтожить. Тогда и настанет Дону вольное житье, как при царе-батюшке…  – он принял от Джона самокрутку:

– Выпили мы с Гришкой за встречу и спросил он меня, где дети мои, офицер Красной Армии Хомутов Василий и комсомолка Хомутова Марья…  – старик неслышно выматерился себе под нос:

– Что жена моя померла, он знал. В Петровках, в бывшем сельсовете, ему все сообщили…  – старик добавил:

– Я ответил, что Васю последний раз видел весной сорок первого, а Марья после тифа отлежалась, да на восток ушла…  – той же ночью дети Хомутова покинули хутор:

– Васины документы я у него забрал, – старик погладил конверт, – в тайник спрятал. Взяли они сала, меда моего, Васе в кисет я табака насыпал…  – корявые пальцы дергали шнурок кисета, – благословил я детей моих на прощанье, обнялись мы и остался я опять один…  – Джон не хотел спрашивать, что было дальше. В свете костра сверкнула слеза в глубокой морщине на смуглом лице старика:

– Кисет мне Вася отдал, – тихо сказал Хомутов, – в тюрьме немецкой. Зимой того года я детей своих увидел…  – он сглотнул, – привезли их в Новочеркасск с севера, где они в партизанах воевали. В начале декабря свидание наше случилось, а под новый год я их увидел на площади у собора, на виселице…  – он кивнул на пальцы Джона:

– У Васи моего такие были. Марью же…  – не договорив, махнув рукой, он отвернулся:

– Дело их вел тот самый Воронцов-Вельяминов, собака. Доставили меня в Новочеркасск под охраной, привели в тюрьму, посмотреть на детей моих. Апосля свидания он сказал, что судьба Васи с Марьей решена, они против законной власти сражались, посему их повесят прилюдно. Я же должен выступить перед казнью, как отец, призвать всех к покорности немцам и нашему вождю, фюреру Адольфу Гитлеру…  – Хомутов побледнел от старой ярости, – тогда я поднялся, плюнул в лицо мерзавцу и кулаками добавил, а кулаки у меня и той порой оставались сильные…  – старик вздохнул:

– Гришка выступал, как дядя их. Меня в машине на площади держали, в наручниках. Им доски к телам приколотили…  – голос Хомутова сорвался, – такая судьба ждет всех красных партизан…  – Джон вспомнил:

– В Лионе он так сделал с Тео покойной. Но я не могу, не имею права сказать старику, что он погиб, что мы с Теодором его убили…  – Хомутов оставался в немецкой тюрьме до освобождения Новочеркасска:

– Я даже тела детей моих не мог найти…  – неслышно сказал старик, – немцы их в ров закатали. Гришка с ними сбежал, я жалел, что теперь мне не дотянуться до подонка, хоша он мне и брат был…  – в первый послевоенный год на площади воздвигли временный монумент казненным партизанам:

– Но через год имена Васи с Марьей оттуда сбили, – Хомутов прикурил от уголька, – а меня арестовали, только теперь чека, если по-старому говорить…  – Корнея Васильевича привезли в Москву:

– Но Гришку я не увидел. Его повесили с атаманом Красновым и другими, а я поехал за Полярный Круг, отбывать свою десятку…  – Хомутов прислушался к ласковому ржанию жеребца из-под обрыва:

– Кости детей моих неизвестно где разбросаны, – он потер лицо рукавом казакина, – а тварь живет себе и радуется…  – прозрачный, светло-голубой глаз взглянул в лицо старику:

– Не живет, – твердо сказал Джон, – он сдох давно, Корней Васильевич. Я его и казнил…  – он взял в ладони загрубевшую руку старика, – после войны. Я и мальчик, которого вы в Царском Селе верховой езде обучали. Он вырос, – Джону захотелось, как в детстве, уткнуться лицом в надежное плечо старика, – у него дочка и сын родились. Это внук его…  – он кивнул на реку, – старший…  – крепкие пальцы Хомутова оказались неожиданно теплыми:

– За сие тебе земной поклон, милый…  – шепнул Корней Васильевич, – и Федору от меня благодарность передай. Позаботился обо мне Господь, души моих детей не остались неотмщенными…  – старик все же утер глаза:

– Ты воевал, Иван Иванович…  – сказал он утвердительно, – я по лицу твоему вижу…  – Джон поднялся: