Величайшее благо

Как-то утром, проходя мимо хозяйки, раскладывавшей свой пасьянс, он попытался пошутить: протянул ей один лей, перевернул его той стороной, где был выгравирован початок кукурузы, и сказал:

— Это портрет нашего великого и славного короля Кароля Второго. Вы, дорогая моя, вряд ли заметите сходство, но многие девушки сразу бы его опознали.

Первой реакцией госпожи Протопопеску был бессмысленный взгляд, которым румынские представительницы среднего класса встречали всякую непристойность, но затем крестьянская кровь в ней возобладала. Она прыснула и сунула ему монету обратно таким игривым жестом, что он счел возможным медленно опуститься на самый краешек ее постели. Когда он наконец приземлился, она смерила его расчетливым взглядом и сказала:

— Расскажите мне про Анклию. Я же правильно говорю: Анклия?

Несмотря на то что Якимов опасался госпожи Протопопеску, между ними завязалась своеобразная дружба. Как-то раз, через несколько дней после переезда, он проснулся от воплей под дверью. Оказалось, что ординарца господина Протопопеску послали в квартиру с каким-то поручением, и он попытался стянуть сигарету. Госпожа Протопопеску колотила его кулачками, а он, согнувшись и прикрывая голову, завывал как безумный:

— Не бейте меня, coănită[54], не бейте меня!

Горничная Эрджи, стоявшая рядом, поймала ошарашенный взгляд Якимова и прыснула. Такие сцены были ей привычны.

Хотя с тех пор Якимову не раз доводилось слышать вопли ординарца, Эрджи или чахоточной дочери Эрджи, которая жила вместе с ней в кухне, он так и не привык к ним. Сидя рядом с госпожой Протопопеску, Якимов часто поглядывал на ее ручки, унизанные кольцами, и прикидывал, какая мощь в них скрывается.

Поначалу хозяйская спальня казалась ему своеобразным убежища после Английского бара, где он простаивал так много часов — голодный, измученный жаждой и зачастую обессиленный. В спальне он мог присесть, а если просидеть достаточно долго, сопровождая взглядом голодного пса каждый кусочек, который она отправляла в рот, можно было даже получить кусочек рахат-лукума, чашку кофе, стаканчик țuică или даже обед — но последнее случалось редко. Госпожа Протопопеску не отличалась щедростью. Каждое угощение Якимову приходилось отрабатывать часовой, как она выражалась, «английской беседой».

Он был не против поболтать с ней, но от него ожидали, что он будет исправлять ее ошибки в грамматике и произношении, а это оказалось крайне утомительным делом. Если замечания звучали слишком редко, она сердилась и предоставляла ему подолгу вещать без каких-либо наград.

Произношение госпожи Протопопеску не подлежало корректировке. У нее не было слуха. Когда она повторяла за ним какое-нибудь слово, в нем на мгновение слышалось эхо его утонченного выговора, но она тут же сбивалась. Как это было принято среди румынского среднего класса, вторым языком у нее был немецкий. Якимов жаловался в баре:

— Один мой знакомый утверждал, что английский — это народный диалект немецкого. Послушав госпожу П., я всё больше в это верю!

Она так сурово следила за тем, чтобы он выполнял свои обязанности учителя, что вскоре эти беседы утратили всякую привлекательность. Якимов стал размышлять о том, как жестоко заставлять его трудиться за пропитание, которое, вне всяких сомнений, положено каждому.

К счастью, от него требовались только уроки грамматики.

Кимоно госпожи Протопопеску было пошито из искусственного черного шелка, расписанного огненными хризантемами. Это было потрепанное, засаленное одеяние, крепко пахнущее телом, которое под ним скрывалось. Иногда одна из ее больших грудей вываливалась наружу, и она равнодушно заправляла ее обратно. Очевидно — слава богу! — она не рассматривала Якимова как мужчину. «Эта прелестница услаждает лишь воинов», — пояснял он в баре.

Говорила она в основном о себе и о своем муже, который, по ее словам, был импотентом.

— Но здесь все мужчины в тридцать уже импотенты, — поясняла она. — В молодости они не знают удержу.

Она никогда не признавала открыто, что завела хахаля, но часто повторяла: «Здесь нехорошо иметь больше одного любовника».

Иногда она, как и все румыны, жаловалась на две главные напасти этой страны: крестьян и евреев.

— Ох уж эти крестьяне! — сказала она как-то после особенно яростной битвы с ординарцем. — Они просто чудовища!

— Для них совсем ничего не делается, — заметил Якимов на английский манер.

— Это правда. — Госпожа Протопопеску вздохнула, впечатленная собственным великодушием. — Священник должен делать всё — и не делает ничего. Он в деревне главный. Женщины боятся ему отказать. Но будь он другим, они бы что, учились? Не думаю. Это природа рабочих повсюду — они отбросы. Отребье.

— Ну, я не знаю, — сказал Якимов. — Среди них встречаются довольно милые люди.

— Милые! — Она взглянула на него так, что он побоялся, что сейчас его ударят.

Что касалось евреев, по мнению госпожи Протопопеску, они были виноваты во всех мировых бедах, особенно в том, что началась война, которая привела к росту цен, нехватке ремесленников и упадку французской моды.