Великие судьбы русской поэзии: XIX век

Гостиные Москвы и Петербурга буквально разрывали недавнего дипломата на части. Его политические афоризмы были разительнее обличений Радищева и вольнолюбивых стихов Пушкина, но их широчайшая обобщённость и глубина завораживали властных сановников, усыпляя инстинкт самосохранения, и они восторженно передавали друг другу тютчевские крылатые фразы вроде: «Русская история до Петра – одна панихида, а после Петра – одно уголовное дело». Едва ли было понятно вельможам, что эти самые уголовники, о которых тут говорится, они и есть. Устные и письменные эпиграммы Тютчева разносились молниеносно, его политические прогнозы поглощались с огромным доверием. Ну а мессианское предназначение России было не только любимой сферой разговоров Фёдора Ивановича, но нередко служило и поводом для его поэтического вдохновения.

Умом Россию не понять,

Аршином общим не измерить:У ней особенная стать —

В Россию можно только верить.

Не обходили Тютчева своими приглашениями и особы императорской фамилии. Двор его ласкал. Лишь однажды Великая княжна Мария пригрозила Фёдору Ивановичу, что подвергнет его остракизму, т. е. изгнанию от лица своего, за его огромную, постоянно взлохмаченную шевелюру. Да и впрямь странновато выглядел поэт среди общества баснословно богатой российской элиты. Вот, к примеру, как его воспринимала Александра Осиповна Смирнова-Россет, аристократка из ближайшего окружения императрицы: «Он целый день рыскает пехтурой или на самом гадком Ваньке. Он в старом плаще, седые волосы развеваются, видна большая лысина». Если к уже нарисованному портрету добавить, что и пуговицы на сюртуке Фёдора Ивановича редко бывали застёгнуты в должном порядке, можно только дивиться очарованию его беседы и манер, всё же позволявшим Тютчеву быть желанным гостем на самых роскошных, самых безукоризненных светских приёмах и раутах. Впрочем, терпели же хромоногого Гефеста на своих пирах мифические боги-олимпийцы и даже потешались над ним?

Впервые после бесцельных, праздных блужданий по Европе почувствовала некую уверенность жена Фёдора Ивановича: «Я благодарю Бога за то, что он вселил в мою душу твёрдое и непоколебимое решение приехать в эту страну, которая нравится мне несравненно более, чем Германия…» Заметила Эрнестина Теодоровна и благие перемены в настроении мужа: «Тютчев тоже вполне помирился со своей родиной, и было бы неблагодарностью по-прежнему её ненавидеть. Так его тут любят и ценят больше, чем где бы то ни было».

Прежнее недоброе чувство, мы знаем, было спровоцировано общим врагом величайших русских поэтов канцлером Нессельроде, державшим молодого дипломата на голодном пайке, не дававшем ему продвижения по службе при самых восторженных отзывах его начальников. Теперь в России спектр отношений поэта с соотечественниками значительно расширился, и всё же слова Эрнестины Теодоровны о том, что его тут «ценят больше», нужно понимать только с оглядкой на тонкую иронию, присущую этой остроумной женщине. Хотя Тютчев и был снова принят на службу в МИД, дела ему долго никакого не давали, а платили ничтожно мало. По остроумному замечанию Погодина, «настоящей службой его была беседа в обществе». Но, увы, оплата за такую службу не предусмотрена.

14 апреля 1845 года Тютчеву было возвращено звание камергера. Когда возникла необходимость в надлежащем мундире, Эрнестина Теодоровна, которой и предстояло раскошелиться, сообщила в письме к брату: «Теодор и слышать не хочет о расходе на такой предмет, который доставляет ему так мало удовольствия».

Сам абсолютно равнодушный к деньгам, Фёдор Иванович всё-таки видел, как трудно его супруге справляться с петербургской дороговизной, как стеснена его семья, вынужденная в целях сокращения расходов ежегодно месяцев на шесть уезжать в Овстуг. Не хватало даже на учителей, а посему обходились своими силами. Со слов Анны, старшей дочери поэта, мы узнаём затейливый механизм самообразования в его семье: «Мама учит трёх моих сестёр английскому, моя сестра (должно быть, речь идёт о Дарье) обучает русскому, я же даю Мари и Ивану уроки по всем предметам, ибо у нас нет гувернантки. Никогда не думала, что законодательство древнего Египта и Ассирии или спряжение глаголов могут быть столь увлекательны. Я очень люблю детей и очень люблю чему-нибудь их обучать». Домашние занятия с братом и сестрой определили будущее призвание Анны, которой впоследствии было суждено стать воспитательницей Великой княжны Марии, дочери императора Александра II.