Великий князь

И увиделось Игорю: снова он на бортневых ухожаях, в трапезной Мирослава. Тут и Пётр Ильинич, и сам Хозяин, и Хозяйка, и сын Дмитр с женою, дочерью великого новгородского боярина Завида. Ивор тут, совсем такой же, каким был в ту пору, и брат Святослав – мальчик, и все другие – такие же, какими были тогда. И только он, Игорь, другой. Не юноша – муж, и не сватает он за себя Любаву – жена она ему венчанная. И то, что происходит в трапезной, есть свадьба его.

– А где же матушка? – думает и не находит её.

– А Любава где? – словно кто и шепнул на ухо. Нет рядом ни невесты, ни жены венчанной, и матушки нет. Один на свадебном пиру…

– Где Любава? Любава где? – вопрошает он каждого, а те только плечами пожимают. А Святослав-мальчик – озорно:

– А я на ней женился, а я на ней женился!..

Смятенный сердцем, проснулся Игорь. Что сей сон значит?

Не однажды вспоминал он девочку с бортневых ухожаев. Ласточкой над колосящейся нивой стремительно пролетала она в его памяти. Хотелось увидеться снова. И тоска мальчишеская была в сердце, и грусть добрая в душе. Но о таком, что явилось во сне, не помышлял вовсе.

Смятенно колотилось сердце, тесно было в груди. Да, люба ему девочка Любава, но не так, чтобы думать о ней как о невесте, о венчанной жене. Пусть и сказал тогда Мирославу, что, де, зашлёт сватов, но и мига о том не думал. Однако четырнадцать ему! Среди княжеского рода не диковина, что и в тринадцать лет берёт за себя князь суженую, а девочек и того ране – в восемь отдают. «А сколь Любаве лет?» – подумалось. Вроде бы, одногодки они, а может статься, и старше. «Ну и что с того, что старше», – думалось Игорю, и сладко было в смятенном сердце, и свободно для суженой. «Скажу Ивору, что решил заслать сватов за Любаву», – подумал и засмеялся громко, спугнув собравшееся округ чивильё¹⁴³.

Легко было Игорю, и никакой усталости. Кинул на плечо сумы перемётные и скорым шагом заспешил березняком, белым бором, всё на взъём, всё на взъём, к храму, к брату Ивору – так ему хотелось величать молодого боярина.

2.

Незадолго до смерти Никифору, Митрополиту всея Руси, было видение. Явился пред ним ангел Господень и молвил:

– Позови к себе мниха, книгознатца Болдинского монастыря Григория. Рукоположи его в сан в Андреевской киевской обители.

После такого Никифор долго был не в себе, лишившись не токмо дара речи, но и зрения. Пред очами полыхал живой огнь, застя все сущее, язык присох к нёбу, и только един глас удаляющийся слышал Никифор.

Обретя сознание и ясное видение, митрополит встал на молитву и молился непрерывно трое суток, не вкушая хлеба, не пия воды. Потом, не поведав никому о происшедшем, думал, что сие означать должно. Григория-монаха Никифор не знал, слышал только, что есть искусный писец и книгознатец в Болдинском черниговском монастыре, юн летами, но зело изощрён в Святом писании, в требах церковных и ветхих преданиях.

Был к митрополиту и совсем малый слух, что оный мних при благословении своего игумена трудится над самовольным летописанием, нарушая тем самым запрет и повеление великого князя: «Впредь по монастырям самовольно временные повести не чинить». Собирался проверить этот слух, да не собрался.

И вот Воля Господня, явленная через светоносного ангела!

Никифор распорядился позвать в Киев болдинского мниха и только после этого направился к Мономаху.

Великий князь был первым, кому поведал он о чудесном видении. Опасался митрополит, что тот не примет как должно поведание и, чего хуже, разгневается, наведя божью кару и на себя, и на стольный град. Однако Мономах слушал с нижайшей кротостью, почасту крестясь и радуясь ликом.

– Зови мниха, – велел, выказав к рассказанному веру.

Митрополит, дабы не выявить своего самоуправства, поблагодарил князя, присовокупив:

– Сам я так и разумел, князь…

Часа не прошло с их встречи, а весь Киев от меньшего до большего заговорил стоусто о чудесном явлении митрополиту Никифору и уже поджидал, высматривал стоглазо приход мниха Григория.

В Болдинском же монастыре этот внезапный зов восприняли иначе. Решили, что дознался-таки Киев о тайном их писании и позван Григорий пред очи митрополита и великого князя на правёж. Потому с мнихом собрался в Киев и сам игумен, дабы собою заслонить брата от могучего гнева.

Не Григорий, а он, игумен Даниил, автор тайной временной повести.

Случилось это как раз в день, когда Григорий уже снарядился в путь к Курску и Даниил благословил его на поиски всего памятного в тех весях о святом отце Феодосии.

Только и успел монах послать с оказией весточку Венцу, что вызван немедля в Киев к митрополиту, и ничего боле.

Искони известно на Руси: плохая весть босиком бежит, лепным колобком катится, птицею летит, волком рыщет, добрая – на печи лежит: самому надо, а может, и врут о том – повременить бы, а пойдёт в путь, так и не торопится. Потому и не знал никто в Курске о чудном явлении митрополиту Никифору, потому, получив весточку от Григория, и счёл её Венец куда как худою.