Великий тес

На Николу Зимнего Иван разослал служилых в братские улусы и тунгусские стойбища. Самый большой отряд, под началом десятника Фомки Кириллова, был отправлен к Чавдоку, сыну зарезанного братского князца. В помощь Фомке Похабов отдал самых проворных и послушных ему казаков: Ивашку Герасимова и Веселку Васильева. Он хотел отправить с ними Оську Гору с крепостной двухпудовой пищалью, но дородный молодец с такой тоской в глазах стал просить острожной службы, что Иван досадливо плюнул, матюгнул всех острожных кобелей и оставил его при себе.

— Присушила, стерва, молодого пуще, чем меня в молодости! — пожаловался Савине. — А воровских казаков за ясаком посылать боюсь. Грабить станут. Не дай бог, резню учинят…

Савине из кутного угла многое виделось по-другому. Как только Иван заговаривал о лучших своих служилых — о Веселке с Ивашкой, она поджимала губы и умолкала, а за Оську с Федькой Говориным осторожно вступалась:

— Они если и солгут, то со стыдом… А то, что Федька из твоей фляги вино выпил, сам виноват — не оставляй без надзора!

— Я и так против воеводской наказной памяти погрешаю! — ворчал Иван, хмуря брови и косясь на завешанный угол, где ютилась с младенцем Агапкина девка. — Товары в улусы возят, торгуют против государева указа — не вижу! Блудят с ясырками, друг другу их продают… Не замечаю!

— Мы ведь и сами, Иванушка… — вздыхала Савина, крестясь.

— Не замечаю! — резко перебил ее Иван. — Но зерни и воровству попускать не буду, — властно ударил кулаком по столу.

Тихо, ласково все-таки выгородила Савина опального Федьку. На другой день Похабов отправил его с товарищами за Падун для сбора ясака. В остроге остались Оська, хромой Скурихин, двое старых казаков, две бабы да семь ясырок.

К Рождеству вернулся Фомка Кириллов с товарищами: не побит, не ранен, всего-то с обмороженным носом. Ясак он взял сполна. Аманатов, как требовал Похабов, не привел. Стал оправдываться:

— Приняли добром. Государево жалованное слово слушали с почтением. За другой год обещали дать ясак в наш острог, а не Курбатке. Аманатов же князец давать не хотел, а я не стал его неволить. Лучше плохонький мир, чем новая резня!

Слова десятника показались Похабову разумными. Соболя были добрыми, непоротыми, с брюшками и хвостами. К ним приложен тунгусский половик из собольих спинок.

Вскоре вернулись и другие сборщики. Позже всех заявились ссыльные казаки Федьки Говорина с ясаком чуть не вдвое больше против прежнего.

Меха были взяты без стычек. Оставалось самое трудное дело: взять ясак с балаганцев, которых еще при Хрипунове приводил к присяге Бекетов. После войн на Оке и убийства Куржума сделать это было непросто. Довериться было некому.

Верхоленские вестовые привезли грамотку от Курбата Иванова. Он жаловался Похабову на Василия Колесникова. Писал, что тот поставил зимовье пониже Осы. Грабит бурят, уже давших ясак ему, Курбату. А те нынче живут скопом и грозят отложиться от прежней присяги. Сообщал, что у края братской степи, возле мунгальских кыштымов, сам по себе кочует балаганский князец Бояркан со своим многочисленным племенем. В воинских распрях он не замечен, но и ясак с себя не дает.

Похабов дал отдохнуть вернувшимся казакам. Взял с собой толмача — раскосого болдыря Мартынку. Агапка Скурихин напросился сам: говорил, будто ему стыдно сидеть в караулах до самой весны.

— Балаган так и не построил, кобель старый! — проворчал Иван. — Хитришь! Думаешь, уйду-ка с Похабой, Савина брюхатую девку пожалеет. А там и весна близко.

Агапка ухмыльнулся, плутовато блеснул глазами, шмыгнул красным носом и ничего не ответил на догадки приказного. А тот, еще раз ругнувшись, молча согласился взять его. Велел собираться в Браты и Федьке Говорину с Горой. Десятский и Агапка в один голос стали отговариваться от Оськи:

— На кой он нам? Кабы вместо коня? Так мы налегке. Пусть караулит острог, дрова да воду возит!

Вместо себя Похабов оставил на приказе Фомку Кириллова. После Крещения он вышел с малым отрядом на лыжах и с нартами. Шли они по льду вверх по реке. Раз и другой переночевали в снежных ямах. Увидели на берегу два чума, повернули к ним. Пока шли через заметенное русло, тунгусы успели разобрать их, погрузили на оленей и ушли по глубокому снегу.

На другой день путники снова увидели стойбище. На этот раз Иван с толмачом Мартынкой побежал к жилью налегке. Тунгусы не смогли укрыться, встретили казаков настороженно и неприязненно. К ним вышел мордастый мужик с косами по плечам, хмуро принял приветствие, нехотя пригласил к костру.

У огня возле чума, на нартах с высокими копыльями, сидели еще два мужика с татуированными лицами и старик со впалыми губами. Сбросив лыжи, сын боярский и толмач присели против них. После быстрой ходьбы оба тяжело дышали. Толмач, вытряхивая снег из ичига, приветливо залопотал, выспрашивая таежные новости.

— Нет у них ни соболей, ни лис, никакой другой рухляди! — виновато улыбаясь, сказал Похабову. — Дать нам нечего!

— Спроси, кому шертовали?

Мартынка, плутовато посмеиваясь, стал пытать тунгусов, внимательно прислушиваясь к их кратким ответам.