Великий тес

— Удинцы несколько лет давали нам ясак добром! — оправдываясь, пробормотал Похабов. Понимал, к чему ведет разговор Первуха. Браты пришли к ним доброй волей. — Видать, Васька Колесник перестарался! — смиренно, с горечью, качнул головой. — Ну и зачем они вам? — вскинул глаза. — Меньше недели ходу по реке — наш острог. Илгой верхоленцы на Ангару ходят волоком. Хлеб, опять же, из Енисейского возите в Краснояры, оттуда тащите сюда?

— Нам малыми судами до здешних мест добраться куда как ближе, — миролюбиво отвечал Первуха, умолчав про хлеб. — Это вы из Енисейского волочитесь все лето. Спроси сам! — кивнул на братских мужиков. — Доброй волей пришли. Просятся на поклон к нашему воеводе. — И добавил, обернувшись к своим казакам: — Угостите дорогих гостей чем Бог послал! С вами хоть поговорить можно! — желчно усмехнулся. — А то заявились три десятка колесниковских дураков. Два раза на приступ ходили. Слушать нас не хотели. Орали: «Здесь все наше!»

— Не ваше, говорили мы им, государево! — наставительно добавил Савка с самодовольной ухмылкой. — Ваши только вши в карманах да ятра в штанах. Ужо государю отпишем, он вашему атаманишке на дыбе их оторвет!

В сказанном была скрытая угроза всем енисейцам. Похабов не стал спорить. Его острог был рядом. Сила была на его стороне. Правду же знал один Господь.

— Воеводы разберутся! — согласился, поглядывая на братских князцов.

— Ты спроси, что они претерпели от ваших! — настойчивей предложил пятидесятник. — Женок и детей по два раза отбирали и требовали за них выкуп. Нам-то им и дать было нечего! — смущенно потупил глаза. — Только обещают ясак за другой год.

На стол были выставлены хлеб, квас, брусника, постное молоко из кедровых орешков.

— Спроси-ка, Мартынка, — вытирая ладонью усы, приказал Иван, — где Бояркан кочует?

Толмач залопотал, обращаясь к князцам. Те охотно отвечали, что Бояркан пасет свой скот среди мунгальских кыштымов на самом краю братской степи. Бывает, воюет с соседями, а казаков к себе не пускает.

В разговоре было случайно упомянуто имя Чавдока, сына зарезанного казаками князца. И открылось вдруг, что тот откупился от людей десятника Кириллова соболями, потому и не дал аманатов. Несмотря на огромные расстояния, буряты много знали о соседствовавших родах и племенах. Знали и то, сколько соболей Чавдок дал казакам. Знали, сколько платили окинцы. Хвалили их, что зазвали казаков жить вблизи от своего улуса.

Потупился Иван Похабов, хоть и старался не показывать унылого вида. Новости и слухи о других родах слушал вполуха. Те, кому больше всех верил, скрыли от него не меньше сорока соболей. И скорей всего, лучших.

— Всех в зимовье не пустим! — подобрев, объявил пятидесятник. — А баню истопим, хоть нынче и воскресенье. Бог простит, пути ради.

— Баню можно! — рассеянно кивнул Похабов. Гости поднялись из-за стола, с благодарностью откланялись на образа. Иван так взглянул на Мар-тынку, что тот посерел обветренным лицом, испуганно затоптался на месте. А бес нашептывал приказчику: «Един Господь знает, сколько рухляди присвоил Федька со ссыльными».

Пристально, испытующе он взглянул на Агапку, и показалось вдруг, весь отряд опять в сговоре против него, как когда-то на Оке. Старый казак с рыжеватой бородой, будто выцветшей от проседи, ответил невинным взглядом молодых насмешливых глаз. Он радовался теплому крову, свежему хлебу.

— Спаси, Господи, за добро! — поклонился Иван красноярцам. — Пойдем мы! Негоже засиживаться в тепле, когда товарищи у костра! — опять взглянул на Мартынку так, что тот поежился, передернув плечами. — А от бани не откажемся!

— Под горой, где лес валили, много вершинника на дрова и балаган там есть, — посоветовал пятидесятник Первуха. — Ночуйте! Все не под открытым небом.

Возле леса горел костер. У огня на нартах сидел Федька с товарищем. На полпути к ним Иван резко обернулся, схватил толмача за горло.

— Все скажу! — придавленно захрипел тот. — Не своей волей молчал. И не взял бы ни хвоста. Убить грозили!

— Федька сколько украл? — строго рыкнул Похабов.

— Все отдал! Вот те крест! — неловко тряхнул рукой толмач. — Самого пытай! Тарасун выпили весь. И молочные сусленки, из которого его курят. Больше ничего не взяли.

— А ты что знал? — обернулся Иван к Агапке.

Тот безбоязненно взглянул на приказного ясными глазами и расхохотался, встряхивая желтой бородой.

— Вернемся в острог — сыск устрою! — пообещал Похабов. — А до тех пор чтобы никому ни слова!

Мартынка согнулся, переломившись в пояснице. Кашлял и отхаркивал сдавленным горлом.

— Они и тебя порешат! — промямлил со слезливой обидой. — Злы! Говорят, с Похабой не разживешься. Сам, дурак, до седой бороды в бедности дожил и других неволит.

«И то слава богу! — думал Иван, поглядывая на заостренные концы лыж. — Не так уж часто удавалось разойтись с красноярцами миром». По реке мела поземка, вихрясь за торчащими, острыми льдинами. Снег был крепок и хрустел под лыжами. Лес становился все реже. Отряд выходил к верховьям притока, не встретив ни одного тунгусского или промышленного стана.