Великое Предательство. Казачество во Второй мировой войне

Сведения, данные на следствии, проверялись на местах. Например: на вопрос, что я делал в Югославии, я ответил, что служил на государственной службе. Через два месяца вызывают меня снова и говорят, что все мои показания правильны, но я скрыл от них службу в должности секретаря бана Дунайской бановины. На это я ответил:

— Я отвечал на вопросы, меня спросили, что я делал, я ответил — служил, а если бы спросили, какую должность занимал, тогда я бы и сказал какую.

На столе у следователя лежал лист бумаги, исписанный на машинке. Внизу, с левой стороны, я прочел: «Белград» и дату. Я заинтересовался и спросил у следователя, откуда у него эти сведения. Он, улыбаясь, дает мне этот лист. Там. описана почти вся моя жизнь в Югославии. Подпись была неразборчива.

В 1948 году, в конце августа или в начале сентября, нас из лагеря Байдаевка перевели в лагерь номер 10, расположенный в трех-четырех километрах от города Старый Кузнецк (место, где жил в ссылке Достоевский. Там еще сохранились стены его дома). Из этого лагеря военнопленных немцев отправляли домой, на родину. Бытовые условия и режим здесь были лучше, хотя работать приходилось так же.

К этому времени нас, вывезенных из Лиенца, оставалось человек 250, не больше: часть была взята в НКВД, часть умерла, а несколько человек за «особые услуги» освободили из-под стражи, и они поселились в разных местах Кемеровской области. Это были: Р. Н., полковник П. и еще два-три человека, фамилии которых не помню.

В этом лагере с нас, русских, сняли оттиски пальцев, ладони и фотографировали. По этому признаку мы поняли, что нас ожидает что-то скверное. К тому же за несколько дней до отправки из Байдаевского лагеря приезжал прокурор войск МВД (тогда уже называлось не НКВД, а МВД) и каждому под расписку сообщал судебный приговор, обвиняющий нас по статье 58 пункт 4 (помощь международной буржуазии). Когда мне это было объявлено, я сказал прокурору, что не я должен иметь этот пункт, а они, ибо, участвуя в войне, помогали своим союзникам англичанам, американцам и французам, за что он меня выругал.

В октябре, числа 13-го, из всей нашей эмигрантской группы вызвали 78 человек, отобрали постельные принадлежности и часть одежды, вывели за ворота лагеря, где ожидал большой конвой с собаками и пулеметами. Нас построили по пятеркам. Начальник конвоя, сержант, объявил, как надо держаться в пути — не смотреть по сторонам, не разговаривать и, в заключение, сказал: |

— Шаг вправо, шаг влево считаю побегом, открываю огонь без предупреждения.

С этого момента мы слышали каждый раз при следовании под конвоем, эти слова. Повели нас через станцию Кузнецк, перешли железнодорожные пути и остановились около высокого забора — это была пересыльная тюрьма. Открылись ворота и нас ввели в коридор, оттуда в камеру, но настолько малую, что мы могли там только стоять — сесть было негде.

Из этой камеры нас вызывали по одному в канцелярию тюрьмы в этом же коридоре и каждому объявили, что особым совещание, по статье 58 пункт 4, приговорен к 25 годам заключения в спецлагерях, давая на подпись клочок бумажки, на котором стояло: фамилия, имя, отчество, год рождения, статья, срок и подпись осужденного. Бумажки эти были размером 12–15 сантиметров длиной и 6–7 шириной. Назвать их приговором никак нельзя. После процедуры, указанной выше, нас всех перевели в камеру с бетонным по-лом, без нар и каких-либо постельных принадлежностей. Все, вповалку, ложились на полу, подослав под себя, кто что имел. Теснота, духота, скверная; пища действовали на нас угнетающе.

Все мы как-то легко приняли известие о нашем сроке, я даже засмеялся, услышав срок 25 лет, и на вопрос объявившего приговор офицера, ответил, что на такой приговор можно только смеяться.

Здесь, в пересыльной тюрьме станции Кузнецк, нас продержали дней десять, после чего вывезли в специальных вагонах для перевозки заключенных (сокращенно «зак») с решетками и одна сторона вагона без окон. В купе этих вагонов по положению должно быть 10–12 человек, нас же напихали по двадцать человек. Теснота и духота были ужасные. По коридору ходил часовой с револьвером. В уборную пускали два раза в день, утром и вечером. Воду для питья два-три раза, не больше. Питались сухим пайком, состоявшим из 600 граммов хлеба и соленой рыбы, которую мы старались не есть, ибо после нее мучила жажда, а воды давали одну кружку в 300 граммов на один прием.

Так нас отвезли до Новосибирска, там выгрузили, перевели в пересыльную тюрьму, где продержали три-четыре дня. Сидели в камерах, на прогулку выводили на 10–15 минут в маленький дворик, заставляли ходить кругом, в затылок друг другу. Из Новосибирска в таких же вагонах повезли в Петропавловск, где, по выгрузке, сажали в «черного ворона» (автомобиль, приспособленный для перевозки заключенных), рассчитанного на восемь человек. Нас же сажали по двадцать, так что все лежали вповалку, ибо ни стоять, ни сидеть не было возможности.