Вена (репортажи 1919-1920 гг.)

Заходим в комнату. Казарма как казарма. Железные кровати, смахивающие на пыточные козлы, черные конские попоны вместо одеял, вдоль стен простые полки, обшарпанные полы засалены и чернеют грязью во всей своей казенной красе. Да-да, в таких вот условиях здесь все еще живут люди. Возведенный в систему цыганский табор, временное пристанище, где ты можешь прокуковать полжизни. Таков этот лагерь русских военнопленных – хранилище наших человеческих трофеев. Так и подмывает спросить: разве война еще не кончилась? Так и видишь там, в городе, за стенами этих бараков, расклеенные повсюду объявления о всеобщей мобилизации, так и слышишь горластые выкрики мальчишек-газетчиков: «Экстренный выпуск!» И сводки генерального штаба: «Контрнаступление противника провалилось – потери неприятеля составили шестьсот…»

И сам барачный лагерь, и эта казарменная комната словно выпали из времени, оказавшись где-то на глухой обочине истории. Эти трое русских торчат здесь на своих койках уже года три, если не все четыре. Они рассказывают – один про Крым, другой про Москву, третий про Одессу. Когда первый вспоминает свой Крым, двое других видят перед собой родную Москву и родную Одессу. И видят, в сущности, одно и то же: Крым не отличить от Москвы, Москву от Одессы. По-моему, со временем они уже начали путать свои родные места, так что москвич, когда вернется в Россию, чего доброго, отправится на поиски родного дома прямиком в Крым.

Это очень даже может быть, когда столько лет в плену маешься.

Они, все трое, немногословны и, пожалуй, насторожены – вечной опаской сельского жителя по отношению к чужаку. Спустя четверть часа один из них все же догадывается предложить мне сесть. Так ведь ему некуда торопиться, времени у него сколько угодно, словно в бескрайней матушке России. Прежде, чем предложить мне сесть, он непременно должен был проглядеть все объявления в «Русском слове».

В «Русском слове», хоть оно и печатается в Праге, все прописано по-русски. Точь-в-точь на том же самом русском, на каком говорят в Крыму, в Москве, в Петербурге. Бог ты мой! Да его вполне могли бы и в Москве печатать.

На подъезде к парку Пратер

Но нет, к сожалению, «Русское слово» печатается в Праге. И пишут там про какого-то Т. Г. Масарика. На что тебе, братец, этот Масарик сдался?

– Из России опять ничего, – вздыхает один, тяжело вставая с койки. Все его движения неторопливы, степенны, по-мужицки обстоятельны. По полу он идет, словно по борозде свежей пашни. Он все еще крестьянин. Он уже пять лет вдали от дома, но мне кажется, я все еще слышу исходящий от него влажный, прелый дух мартовской пахоты с легкой пряной примесью коровяка. Он сделает шаг-другой – и ты уже как будто стоишь один в чистом поле.

Трое русских рассказывают: на работу они не ходят, потому как жалко одежу трепать. К тому же тут, стоит чуток захворать, сразу можно к доктору пойти, тот тебе «рецепту пропишет», и сестра лекарство принесет. Среди сестер даже одна русская есть, только стерва, леший ее побери! Сама, видать, из благородных, чистенькая, нашим братом брезгует и лекарство подает двумя пальчиками, да еще через передник. А еще сестра милосердия называется, господи прости.

И тут же снова заводят каждый про свое – про Крым, про Одессу, про Москву. Вечереет, один вытаскивает из голенища огарок свечи, на случай, если опять электричества не будет. Да, бывает, что и не бывает. Наперед никогда не знаешь.

Я им явно уже надоел. Они хотят остаться наедине. И всласть наговориться о Москве, о Крыме, об Одессе.

Неловко, явно стесняясь, подают мне руки. Каждый словно кладет мне в ладонь некий предмет, тяжелый, но вместе с тем хрупкий. Этакая неуклюжая бережность.

За порогом обрывками паркового веселья издалека доносятся стоны дребезжащей карусельной шарманки. Через улицу, над крышами складов, меркнут последние отблески уходящего дня.

В окнах барака затеплился свет. Наверно, решаю я про себя, трое моих русских снова засели изучать пражские объявления на родном языке. А потом затянут привычную беседу – о Москве, о Крыме, об Одессе.

И у всех троих одинаковые лица.

04.04.1920

Окна

Из моей комнаты через двор, как на ладони, видны окна соседнего дома. Еще совсем недавно, целую зиму напролет, я и понятия не имел, какие чудеса таят окна – тогда они были всего лишь безликой, едва заметной принадлежностью стены и, затуманенные морозным узорцем, пребывали в летаргической зимней спячке.

Зато теперь я знаю, что такое окна – это экраны откровений, способные поведать о жизни и смерти, о причудах соседей и сплетнях болтливых тетушек. И я с радостью вникаю в эти откровения. Такое уж нынче время года: весна – пора раскрытых окон.

После обеда почти все они нараспашку. Дом напротив – довольно старый, и окна в нем открываются не на нынешний новомодный, сдержанно-аристократической манер, вовнутрь, а по старинке наружу. Со стороны кажется, будто вся стена обрастает дюжинами стеклянных крыльев и вот-вот – гляди-ка! гляди! – взмоет в воздух и улетит.