Вена (репортажи 1919-1920 гг.)

О неслыханной мудрости европейцев впору написать народную книгу, толстую и поучительную. Ибо вся наша центральная Европа – одна огромная, неоглядная Шильда[38]. Ведь чего только не предпринимали наши новоявленные шильдбюргеры, желая доказать, что они сильнее самой природы! Они испоганили воздух отравляющими газами, изуродовали всю земную твердь шрамами окопов, многократно ускорили пришествие неизбежной смерти путем взаимного истребления огнестрельным оружием, они лишили матушку-природу возможности одаривать людей углем, светом, древесиной, теплом и иными сокровищами из своих кладовых и житниц. Они, так сказать, наложили запрет на ее благодеяния.

Но какое-то время спустя они заметили, что без природных благ обходиться трудно. Что ж, коли так – они просто перевели назад стрелки, и стал свет, а отсутствие угля преодолевали просто путем замерзания. Из дома они теперь не выходили, с утра пораньше снова укладывались спать, плюя на дела, заботы и отсутствие электричества. Так они перехитрили природу. В прошлом году магистрат установил приход зимы уже в сентябре. А в нынешнем марте объявил о начале лета. Вот они – явные симптомы непобедимого прогресса.

Прочитав вчера в вечерней газете постановление об «изменении мер по соблюдению режима экономии», я уже нынче утром в городском парке обнаружил на деревьях первые почки. А при мысли, что театры будут теперь заканчивать представления аж к полуночи, я заранее начинаю изнывать от летнего зноя. О, благословенное летнее время!

Будто воочию представляю себе решающее заседание городского совета, вынесшего судьбоносное решение о переходе с зимнего времени на летнее. Пьянящий дух весенней пахоты веет от папок с документами. На деревянных черных палочках ручек и карандашей (маркировки «средне-мягкий») буйно взбухают нетерпеливые почки. Из чернильниц выглядывают цветущие фиалки. Зеленое сукно столешниц пушится порослью первой весенней муравы. В лепнине потолков уже гнездятся ласточки. А бороды почтенных отцов города благоухают гроздьями сирени. Весь мир полнится распустившейся кипенью приказов и распоряжений. Почки параграфов лопаются на листках расклеенных объявлений и в газетных столбцах. В распахнутые ворота домов на бреющем полете пикируют майские жуки и не платят за вход в неурочное время.

Восходами и закатами солнца отныне распоряжается высокочтимый глава нашей федеральной земли. Сугубо по собственному благоусмотрению.

Когда и кофейни начнут работать до половины двенадцатого ночи, из-за моря к нам пожалуют первые аисты. А ровно в половине шестого утра, по летнему времени, строго в соответствии с распоряжением властей, затянут свои серебристые трели жаворонки. О, летнее время!

25.03.1920

Лагерь военнопленных

Когда войне пришлось срочно выметаться из города, она второпях позабыла в Пратере, в самом конце Выставочной улицы, барачный лагерь. И он до сих пор там обретается. Проволочная сетка заграждения, дощатые проходы, красные кресты, таблички с указателями и даже охранник. Правда, уже без примкнутого к винтовке славного кайзеровско-королевского штыка, а лишь со служебным револьвером, безалаберно, по-граждански, болтающимся на боку у дружинника.

Заржавелый шик-блеск давно улетучившейся военной романтики. Мимо часового проходишь запросто, бросив любое, первое попавшееся, русское имя. В центре лагеря самый большой барак, в недра которого ныряешь, как в чрево туши гигантского животного. В нос сразу шибает холодный, стылый дух гнили, тлена, остатков еды, изо всех дощатых углов и закутов лапами косматого чудища к тебе тянется темнота, раскрытая пасть люка в барачной крыше щерится вдали смутным белесым зевом пасмурного неба. На дверях жестяные таблички. «Вход воспрещен» – это, конечно, либо офицерский клозет, либо адъютантская. Да, уж какой-нибудь вход непременно и всегда бывает воспрещен. Где-то сбоку с жалобным всхлипом голодного ребенка отворяется деревянная дверь, и из нее выходит молодой, высокий, белобрысый парень в галифе и русской гимнастерке с черным нагрудником. У него неторопливая, невозмутимая повадка человека, который многое испытал на своем веку и совершенно безучастен ко всему, что не касается его лично. Присутствие постороннего лица, к тому же явно иностранца, нисколько его не удивляет. Мне-то что до этого? Пусть хоть десятками ходят. Уж я-то, братишка, иностранцев повидал – не счесть!

Я знаю имя одного из здешних обитателей, русского механика. Спрашиваю о нем. Белобрысый ничего не отвечает. Только отмахивается.