Венедикт Ерофеев: человек нездешний

Пока до «верхов» доходил текст поэмы «Москва — Петушки», Венедикту Ерофееву необходимо было на какое-то время залечь на дно, исчезнуть из поля зрения мелких шавок из Пятого управления КГБ, что он незамедлительно и сделал. Стал каликой перехожим. Чтобы читателю было понятно, что я имею в виду, обращусь к книге «Размышления недовоплотившегося человека» Сергея Львовича Голлербаха, выдающегося художника и писателя. В этой книге он пишет о себе в третьем лице, чтобы создать некую дистанцию между автором и «ним» — недовоплотившимся человеком: «Были ведь на Руси калики перехожие, шедшие неизвестно куда. И, казалось бы, ни за чем. Им ничего не было нужно, они просто впитывали в себя всё, что встречалось по пути. В них была заложена какая-то открытость и приемлемость; они не делали анализа, не подводили итогов, и в этом всеобщем приятии было что-то глубоко художественное. Свобода в квадрате. Так настоящему художнику дорого всё мимолётное, всё случайное, необъяснимое. И он представил себя босым, с посохом и сумою через плечо, бредущим без цели и плана, но широкой грудью вдыхающего воздух, шумы, запахи и игру света и тени. Чего ещё большего может желать человек?»⁴

Теперь отвечу на второй вопрос. Из записных книжек Венедикта Ерофеева явствует, что большая часть прочитанных им художественных произведений относится к западной, в основном западноевропейской литературе. Из этого самоочевидного факта, на мой взгляд, отнюдь не следует, что он пренебрегал отечественной словесностью. Тут надо иметь в виду два обстоятельства. Первое из них, на что обращает внимание Татьяна Горичева, «мир стал как никогда единым» благодаря «планетарному господству техники (Хайдеггер), путешественникам-номадам (Ж. Аттали[335]

) и чудовищным скоростям, уничтожившим пространство (П. Вирильо[336])»⁵

.

Второе обстоятельство непосредственно вызвано первым. Если мир как никогда един, то тогда, делает вывод из этого факта Татьяна Горичева, мы, зная обо всём и обо всех, невольно участвуем в анонимном зле мира. Она находит ответ на «вопрошание времени» в православии⁶.

Венедикт Ерофеев настойчиво ищет ответы на нравственно-этические вопросы в нескольких религиозных традициях. И не только в священных книгах и богословских сочинениях, но преимущественно в произведениях западноевропейской литературы, где нравственно-этические антиномии этих традиций отражаются в той или иной полноте. Прежде всего в христианстве, в совокупности всех его конфессий, исламе и буддизме, о чём свидетельствует круг чтения Венедикта Ерофеева, фиксируемый им на протяжении многих лет в его «Записных книжках».

Второе обстоятельство — исключительно отечественного происхождения. При той суровой идеологической цензуре, которая существовала в СССР, многие литературно одарённые люди обратились к переводам произведений зарубежных писателей. Стилистический уровень того, что выходило из-под их пера, достиг такого совершенства, которое у их дореволюционных предшественников отсутствовало. Исключение составляют разве что писатели-классики, отдавшие дань переводу, — Иван Бунин, Дмитрий Мережковский, Валерий Брюсов, Константин Бальмонт, Борис Зайцев, Марина Цветаева и др.

Представляете, скольких крупных, масштабно мыслящих русских писателей мы потеряли?! По двум только книгам прозы «Omnibus» (1997) и «Изгнание бесов» (2000) известного переводчика Андрея Яковлевича Сергеева[337]

понятен его неизрасходованный творческий потенциал.

Венедикт Ерофеев думал совершенно иначе. В одном из своих интервью на вопрос, мог бы он при благоприятных обстоятельствах сделать гораздо больше, ответил: «А здесь ничто ни от чего не зависит. У меня случалась очень сносная жизнь. И что же: я молчал, как изорванная стерва. Никто — ни цензор, ни деньги, ни голод — не способны продиктовать ни одной угодной им строчки. Если, конечно, ты согласен писать прозу, а не диктант»⁷.