Венедикт Ерофеев: человек нездешний

Александр Никитенко, как и Венедикт Ерофеев, многие годы вёл дневник, и по этому документу можно судить о его культурных, идеологических и политических пристрастиях, об эволюции его мировоззрения. Дневник представляет собой трагическую исповедь человека, который сумел остаться на поверхности жизни, приняв твёрдый порядок николаевской России. Он справедливо полагал, что в России, для того чтобы рассчитывать на что-нибудь лучшее и справедливое, необходимо занять высокое общественное положение. Вся его деятельность цензора сводилась к тому, чтобы пропустить в печать что возможно. Александр Васильевич исходил в своей цензорской деятельности из третьего закона классической механики, сформулированного Исааком Ньютоном: «Сила действия равна силе противодействия». А также из того самоочевидного факта, что «литературе необходимо дать более простора», что «если этого не делать, то пойдёт в ход писаная литература, следить за которою нет никакой возможности»¹². Никитенко полагал, что «знакомить людей со всеми мерзостями, прежде чем дать им орудие бороться с ними, — значит решительно делать их безоружными и покровительствовать злу»¹³

.

Он смотрел вперёд на много десятилетий. Понимал, что собой представляют народ и выдвинутые им вожди. Сделаю ещё несколько выписок из его «Дневника»: «Мы испытали деспотизм личный, но Боже сохрани нас испытать ещё деспотизм толпы, массы — деспотизм полудикой, варварской демократии»¹⁴. Или: «Я вышел из рядов народа, я плебей с головы до ног, но и я не допускаю мысли, что хорошо дать народу власть. На земле не может быть ни всеобщего довольства, ни всеобщего образования, ни всеобщей добродетели. <...> Народ должен быть управляем, а не управлять»¹⁵

.

Александр Никитенко по своему социально-психологическому типу мало чем отличался от самого государя Николая I, который был менее рефлектирующей личностью, чем его цензор. Но и царя заботили проблемы идеала и сущего, личной порядочности и государственной необходимости. Правда, на нём лежала большая ответственность: он был одновременно частным человеком и самодержцем. В общении со своими близкими и друзьями государь руководствовался теми же понятиями, что и Никитенко.

Венедикт Васильевич в беседе с малосимпатичными людьми любил поёрничать и огорошить собеседника мнимой откровенностью. Это желание присочинить что-нибудь такое, отчего у вопрошающего отвиснет челюсть, было у него в порядке вещей. По-видимому, этой особенностью общения с интервьюерами объясняются всякие небылицы, которые он наговорил им о себе и своих родителях в надежде, что эти настырные и охочие до сенсаций люди наконец-то угомонятся и от него отстанут.

Венедикт Ерофеев понимал, что после его смерти они наплетут о нём ещё больше гадостей и присочинят уже от себя немало новых глупостей. Я предполагаю, что в своих отношениях с представителями средств массовой информации, работающими ещё на потребу публики и требующих от него побольше «жареных» фактов, он исходил из известного суждения Александра Пушкина о низменном любопытстве толпы, для которой нет ничего более постоянного, чем выискивать уязвимые в моральном отношении факты из личной жизни гениальных людей. Речь идёт о письме Петру Вяземскому в связи с сожжением великим ирландским поэтом Томасом Муром[378] мемуаров другого гения — Джорджа Гордона Байрона.

Венедикт Ерофеев не стал дожидаться направленных против него после смерти инсинуаций и проявил инициативу. Он опередил злопыхателей в придумках против него и его семьи всяких нелепостей, выплеснув ещё при своей жизни на себя самого полное ведро помоев. Вот такой он предпринял неожиданный и оригинальный ход, обескуражив близких ему людей и переиграв своих врагов. До него ещё никто из писателей, как мне известно, от клеветников и хулителей подобным образом не отбивался.

Вот небольшой отрывок из известного и часто цитируемого дружеского послания Пушкина Вяземскому: «Мы знаем Байрона довольно. Видели его на троне славы, видели в мучениях великой души, видели в гробе посреди воскресающей Греции. — Охота тебе видеть его на судне. Толпа жадно читает исповеди, записки, etc., потому что в подлости своей радуется унижению высокого, слабостям могущего. При открытии всякой мерзости она в восхищении. Он мал, как мы, он мерзок, как мы! Врёте, подлецы: он мал и мерзок — не так, как вы — иначе!»¹⁶

К тому же Венедикт Ерофеев своими шокирующими высказываниями об отце и матери подчеркнул, что сейчас не пушкинское время аристократов и простолюдинов. В современном обществе не стоит возводить стену между гениями и простыми смертными. Те и другие сидят по уши в дерьме. Да и как не оказаться в этом малоприятном положении мыслящим и думающим не только о себе людям после двух мировых войн, сталинских репрессий по уничтожению собственного народа, геноцида евреев немецкими фашистами и китайцев японцами. Не говоря уже об умирающих от голода во второй половине XX века и гибнущих в гражданских междоусобицах в начале XXI века народов африканских и ближневосточных стран.