Венедикт Ерофеев: человек нездешний

Манера держать себя в обществе, присущая гусару из XIX века, о чём я уже однажды сказал на страницах этой книги, выделяла Венедикта Ерофеева среди многих его товарищей. Повторяю: он не собирался кому-то подражать. Это поведение явилось следствием его внутренней свободы. Не случайна его запись 1965 года: «По-гусарски дерзко»⁴.

Проницательная Татьяна Горичева рассказала о русских писателях прошлого, сопоставив их свободу с несвободой советских писателей: «Русская литература XIX века могла бежать от пустоты и лживости общественной жизни в природу, к “казакам и цыганам”, в свои родовые поместья, — советскому же писателю бежать некуда — государство повсюду. Исчез не только прежний безмятежный уклад помещичьей жизни, но и сама возможность жить обособленно, частным образом[411]. За “лентяйство” и “неучастие” в “общем деле” сажают в тюрьму»

⁵. Это было написано в 1985 году. Татьяна Горичева несколько сгустила краски. Членов Союза писателей СССР по статье за тунеядство не сажали.

Если уж зашёл разговор о пушкинском времени, добавлю к мыслям Татьяны Горячевой размышления философа и религиозного мыслителя Георгия Петровича Федотова: «В лицейские и ранние петербургские годы свобода впервые открылась Пушкину в своеволии разгула, за стаканом вина, в ветреном волокитстве, овеянном музой XVIII века. Парни и Богданович стоят, увы, восприемниками свободы Пушкина, как Державин — его империи. Но уже восходит звезда Шенье, и поэт Вакха и Киприды становится поэтом “Вольности”. Юношеский протест против всякой тирании получает свою первую “сублимацию” в политической музе. В сознании юного Пушкина его политические стихи — серьёзное служение. В них дышит подлинная страсть, и торжественные классические одежды столь же идут к ним, как к революционным композициям Давида»⁶.

За сто с лишним прошедших лет торжественные одежды, доставшиеся Венедикту Ерофееву по наследству, изрядно истрепались и больше походили на лохмотья. Вот почему они сгодились ему в поэме «Москва — Петушки». А всё же несмотря на неприглядный внешний вид, в них сохранились дух и кровь Великой французской революции.

В блокнотах 1965 года у Венедикта Ерофеева много записей о Максимилиане Робеспьере[412], Луи Антуане Сен-Жюсте[413], Камилле Демулене, Жорже Жаке Дантоне

[414]. Вот некоторые из них: «Путь из тюрьмы Консьержер до гильотины. Демулен рыдает. Он кричит толпящемуся народу: “ Народ! Тебя обманывают! Убивают твоих лучших защитников!” Жорж Дантон пытается его образумить: “А! Оставь эту подлую сволочь!”; Демулен вырывается из рук помощников Сансона, которые принимаются стричь его великолепные волосы перед казнью, — и страшно орёт, вся рубаха изорвана в клочья: “Злодеи!”»; «Люсиль Демулен была казнена по приговору трибунала 8 дней спустя после своего мужа (Дантон — учредитель трибунала в апреле 93 г.)»; «Дантон по пути на казнь декламирует Шекспира. Когда телеги с осуждёнными проезжают мимо дома столяра Дюпле, где квартирует Неподкупный, Жорж Дантон поднимает голову: “Ишь ты! Все окна закрыты ставнями!..” И дальше, во всю мощь голоса, так что шарахается толпа и жандармы: “Робеспьер! Я жду тебя! Ты последуешь за мной!”»; «Последние слова Дантона, уже на эшафоте, приказывает Сансону: “Ты покажешь мою голову народу, она стоит этого”»⁷.

Венедикту Ерофееву было с чем сравнивать события Великой французской революции. Ужас состоял в том, что на его родине нечто подобное заняло времени несравненно больше и по масштабу злодеяний намного превзошло французов конца XVIII века. Во всяком случае, Венедикт Ерофеев не терял надежды и с большим удовольствием сделал выписку из сочинения не названного им мыслителя: «Маленькая точка света блестит во мне, может быть, блестит из России. <...> Христианская вера снова появляется в интеллигенции. Для меня это знамение. В этом ошалелом мире, где всё в конце концов смешивается, мне кажется, что сам Бог сопротивляется и говорит нам: “Я здесь. Не страшитесь”»⁸

.

Похоже, что неотвязная мечта об обособленной жизни постоянно звала Венедикта Ерофеева подальше от людских толп. За полярный круг или, в крайнем случае, на академическую дачу Бориса Николаевича Делоне в Абрамцеве. Незадолго до изгнания из Коломенского педагогического института он встретил Новый, 1963 год в Кировске. Новогодние праздники быстро прошли. Он вернулся к своим венедиктианцам. Какое-то время вместе с говорливым Вадимом Тихоновым перебивался случайными заработками.