Венедикт Ерофеев: человек нездешний

Вадим Тихонов, «любимый первенец» Венедикта Ерофеева, говоря о Николае Гоголе и Венедикте Ерофееве в беседе с журналисткой и писательницей Ольгой Андреевной Кучкиной, находит между ними серьёзное различие. Он переиначивает известное определение Виссариона Белинского, данное творчеству Николая Гоголя: «У Гоголя смех сквозь слёзы, а у Ерофеева слёзы сквозь смех»⁴.

При разговоре о далёких чужеземных предшественниках Венедикта Ерофеева где-то неподалёку оказываются иностранцы: француз Франсуа Рабле[440], испанец Мигель де Сервантес Сааведра и англичане Джонатан Свифт и Лоренс Стерн[441]

.

Владимир Муравьёв в своих воспоминаниях о литературных пристрастиях Венедикта Ерофеева не удержался от некоторых уточнений. Они помогают глубже понять личность автора поэмы «Москва — Петушки»: «Платонова он почти не читал, но “Котлован” ему нравился. <...> Булгакова на дух не принимал. “Мастера и Маргариту” ненавидел так, что его трясло. Многие писали, что у него есть связи с этой книгой, а сам он говорил: “Дурак Гаспаров. Да, я не читал ‘Мастера’, я дальше 15-й страницы не мог прочесть!” “Театральный роман” ему больше нравился. Ещё год назад я его уговаривал, что “Театральный роман” ничего. Я-то тоже не большой поклонник “Мастера”, считаю, что это роман для гимназистов, но добротная литература. Евангелие пародировать, может быть, и не надо было, нехорошо. Кстати, мало кто подозревает, что Веничка очень любил Салтыкова-Щедрина, который, с одной стороны, был совершеннейший дурак, клеврет прогрессивных сил и дрался оглоблей, а с другой — гениальный писатель. Рабле он всегда читывал и даже у меня как-то замотал пересказ Заболоцкого Рабле. Очень любил Козьму Пруткова...»⁵

Наталья Шмелькова в своей дневниковой записи в апреле (число отсутствует) 1985 года подтверждает информацию Владимира Муравьёва и кое-что к ней добавляет: «Разговорились о литературе. “Всем признателен, всех люблю, — сказал Ерофеев, — которым хоть чем-то обязан”. Своими литературными учителями он считал Салтыкова-Щедрина, раннего Достоевского, Гоголя и многих других. Про Гоголя, например, сказал: “Если бы не было Николая Васильевича, и меня бы как писателя тоже не было, и в этом не стыдно признаться”. Современную отечественную прозу обсуждать не любил. Мало кого в ней признавал и из тех немногих особенно выделял Василя Быкова и Алеся Адамовича. Преклонялся перед Василием Гроссманом. Даже попросил меня привезти перечитать “Жизнь и судьбу”. Сказал: “Перед Гроссманом я встал бы на колени и поцеловал бы ему руку”. Из западных писателей Ерофеев любил Стерна, Рабле, Кафку, которому, как он считал, многим обязан, Гамсуна, Ибсена, Фолкнера, преклонялся перед Набоковым: “Никогда зависти не знал, но тут завидую”. В литературе, как и вообще в людях, Ерофеев не переносил бездушия. Как-то сказал: “Я хоть и сам люблю позубоскалить, но писать нужно с дрожью в губах, а у них этого нет”. Во многих писателях его коробила “победоносная самоуверенность” — “писатели должны ходить с опущенной головой”. Не признавал напыщенности — “писать надо, как говоришь”»⁶.

Особое предпочтение Венедикт Ерофеев отдавал скандинавским писателям. Не потому только, что они жили относительно неподалёку от Кольского полуострова и были в какой-то степени его земляками по климату и северной природе, а в основном из-за их приверженности христианским моральным устоям и неприятия суесловия. Его умонастроениям и жизненному опыту соответствовали откровения норвежского драматурга Генрика Ибсена: «Сильнее всех тот человек, который наиболее одинок»; «Чистая совесть — самая лучшая подушка»; «Меньшинство может быть право, большинство всегда ошибается».

Кнут Гамсун пользовался его особой симпатией. Недаром говорят, мудрому человеку вся земля открыта. Трудно было не согласиться с великим норвежцем, сказавшим: «Это такое блаженство верить в несбыточное». Или невозможно не восхититься его, как сейчас сказали бы, медитацией на тему вождей с радикальными доктринами в голове и полезности их деятельности для человечества.