Венедикт Ерофеев: человек нездешний

Он назвал её «неумелой бессмыслицей»: «Уверен, что горячечно-поэтический монолог Венедикта Ерофеева мы и не вспомнили бы теперь, если бы поэма в прозе “Москва — Петушки” была бы сразу, во время оно, опубликована. Почему? Если уже имеется гарантия, что правовому положению текста и автора моё суждение никак не повредит, скажу. Неумело сделан бред — вот и всё. С момента своего появления за двадцать лет этот текст совершенно истлел бы под воздействием времени, и лишь только запретность как бальзам его для нас сохранила»⁵.

К Дмитрию Урнову у Венедикта Ерофеева были серьёзные претензии. Домыслы этого эрудированного «миротворца» из ИМЛИ часто представлялись абсурдными и оттого особенно нелепыми. Так, Венедикта Васильевича задело заявление Урнова, что в конце 1950-х — начале 1960-х годов ажиотаж в среде образованных людей по поводу русских писателей XVIII—XIX веков вызван затянувшейся на многие годы неиздаваемостью их произведений, а не их содержанием, оказавшимся актуальным для моих современников.

В интервью с Леонидом Прудовским, опубликованном в журнале «Континент» (№ 65, 1990), автор поэмы «Москва — Петушки» не смог смолчать по поводу такого необоснованного предположения: «Что говорить о Петре Чаадаеве, когда его только-только издали. А этот мудак Урнов говорит, что есть произведения, которые набальзамированы долгостоянием, неиздаваемостью. Он, мудак, хотя бы взял в образец Радищева или Александра Грибоедова, Петра Чаадаева — неужели они настолько живучи, что набальзамированы?»⁶

О таких людях, как Дмитрий Урнов, Венедикт Ерофеев кратко и точно сказал: «Человек, лишённый игровых начал и дара мистификаций»⁷

Руководители ИМЛИ им. А. М. Горького больше всего опасались появления в научных трудах аллюзий на современную советскую жизнь. Как человек, проработавший в этом академическом учреждении 32 года, выдвину в защиту моего коллеги Дмитрия Урнова свою версию. Я убеждён, что раздражившим Венедикта Ерофеева заявлением мой коллега перенаправлял внимание, как тогда говорили, «инстанций» в другую, более безопасную плоскость. Он словно пожимал плечами, вспоминая мумии фараонов с ликами отечественных классиков, и вопрошал самого себя: «Что ли, с ума все посходили? Жизнь у нас в СССР — лучше не бывает. Перестраиваемся ведь, прямо скажу, по ходу дела, быстро и по сторонам не оглядываемся. Как бы в дерьмо не вляпаться. Не стоит торопиться с этой перестройкой. Пусть она идёт помедленнее. Живите и наслаждайтесь. К чему вам эти давно забытые мертвецы — Радищев и Чаадаев. Читайте лучше книги современных писателей-деревенщиков».

К тому же литературный вкус Дмитрия Урнова был особенным — с трудом определяемым. Так, задолго до его филиппик по адресу Венедикта Ерофеева он с такой же безапелляционной уверенностью «зарубил» своей «внутренней рецензией» в издательстве «Молодая гвардия» предполагаемое издание замечательного романа Салмана Рушди «Стыд», назвав его «слабенькой, провинциальной прозой». После мирового скандала с романом «Сатанинские стихи» он, к его чести, признал в разговоре со мною свою некомпетентность в оценке творчества литераторов из Индии и Пакистана, пишущих на английском языке. И то в связи с тем обстоятельством, что моё отношение, высказанное во внутренней рецензии на «Стыд», резко отличалось от его.

А ведь это был не единственный афронт по адресу талантливых писателей со стороны маститого литературоведа и критика. Дмитрий Урнов был на 100 процентов уверен, что «демократическая вакханалия» скоро кончится, и спасал будущее сотрудников ИМЛИ, большая часть которых с энтузиазмом восприняла новые веяния. Приём достаточно наивный и малоэффективный. В идеологическом отделе ЦК КПСС при Горбачеве сидели люди не семи пядей во лбу, но всё-таки не круглые идиоты. Как говорил Мольер[429], «учёность в дураке несноснее всего». Это я отношу, упаси боже, не только к моему коллеге по научной деятельности, а ко всем нам из того времени — младшим и старшим научным сотрудникам.

Когда же события обернулись не по его предсказаниям, Дмитрий Урнов надолго залёг в одном из американских университетов, как медведь в берлоге, где, должно быть, пребывает по сегодняшний день, если уже не на пенсии.

Многие из нас тогда не услышали даже Людвига Андреаса Фейербаха[430], которого изучили вдоль и поперёк.

Этот корифей материализма, у которого Карл Маркс ходил в студентах и набирался ума-разума, вполне серьёзно проповедовал будущим гигантам мысли: «Любовь к науке — это любовь к правде, потому честность является основной добродетелью учёного».