Венедикт Ерофеев: человек нездешний

Основной посыл статьи Сергея Чупринина, благожелательной и тактичной по отношению к авторам другой прозы, состоял в том, что обсуждение таких неожиданных для советской литературы произведений, как «поэма в прозе Венедикта Ерофеева “Москва — Петушки” и трагифарсовая повесть Юза Алешковского “Николай Николаевич”, происходит с большим запозданием». Ведь «в дни принудительной благонамеренности и благопристойности» эти произведения в машинописном виде переходили из рук в руки. О том, что эти книги не издавались в СССР и отбирались советской таможней при пересечении границы, Сергей Чупринин благоразумно умалчивает. И правильно в той ситуации поступает. Зачем гусей дразнить? Обозначив ситуацию с положением свободы слова в СССР, он переходит к произведениям Людмилы Стефановны Петрушевской, Евгения Анатольевича Попова, Вячеслава Алексеевича Пьецуха[427], Татьяны Никитичны Толстой. Произведениям, уже опубликованным в СССР и «мало кем как следует читаемым, но сумевшим... запомниться»³

.

Процитирую небольшой отрывок из статьи Сергея Чупринина. Он типичен для критиков, представлявших во время горбачёвской перестройки либеральную позицию:

«Иноземные слависты, приезжая к нам, уже тогда с наивным ехидством осведомлялись о том, будут ли когда-нибудь на родине опубликованы Леонид Бородин, Владимир Казаков, Владимир Сорокин — эти имена, хорошо знакомые итальянцам, французам, западным немцам, по-прежнему практически неизвестны русскому читателю. Уже тогда прошумел скандал с альманахом “Метрополь” — своего рода визитной карточкой нашей альтернативной, другой

поэзии, публицистики и прозы. <...> Что, в самом деле, общего между “Москвой — Петушками” и “Факультетом ненужных вещей” (роман Юрия Осиповича Домбровского[428] о судьбе русского интеллигента в эпоху сталинских репрессий. — А. С.

)? Что роднит В. Ерофеева и А. Рыбакова, Л. Петрушевскую и В. Дудинцева? Увы, ничего. Кроме того, что и те и другие годами, иногда десятилетиями не могли пробиться к читателю. И (не позабыть бы!) кроме того, что написанное этими ни в чём между собою не схожими авторами бесспорно (для меня по крайней мере бесспорно) является фактом русской литературы, правдивым и честным свидетельством о времени, до сих пор нами не изжитом. Впрочем, свидетельство свидетельству рознь, и я не удивлюсь, если даже те, кто всем сердцем приветствует публикацию на родине “Жизни и судьбы”, “Факультета ненужных вещей” или пропущенных глав “Сандро из Чегема”, кто видит в них доказательство духовного творческого здоровья и нравственного достоинства отечественной литературы, совсем иначе отнесутся к другой прозе, увидят в самом факте её нарождения и успеха как раз, наоборот, симптом тяжкого духовного и творческого недуга, падения нравов и вкусов, “декадентского” загнивания... Нельзя сказать, что такого рода суждения совсем уж безосновательны. Другая

проза действительно часто шокирует — многих и многим. Например, скандальной, порою оскорбительной для нашего с вами целомудрия беззапретностью в выборе слов, выражений, сюжетов, моральных оценок, так что подрастающим детям поостережёшься давать в руки не только повесть Ю. Алешковского “Николай Николаевич”, где едва ли не каждая вторая-третья фраза увлечённо исповедующегося перед собутыльником героя-рассказчика подпадает под статью указа о сквернословии. Случай Ю. Алешковского, виртуоза и поэта российской матерщины, конечно, из самых крайних. Как и случай, допустим, Э. Лимонова, чем бесстыдно горький “тамиздатовский” роман Э. Лимонова “Это я, Эдичка!” некогда рецензировался на “международных” страницах “ЛГ”. Как и случай В. Сорокина, выведшего в центр романа “Тридцатая любовь Марины” патентованную лесбиянку и нимфоманку. Дело, конечно, не в матерщине, не в демонстративном эротизме и вообще не в крайних случаях, тем более что черёд до них у наших издателей дойдёт явно не скоро, а и дойдёт ли?.. Дело в том, что, будем откровенны, гриф “Только для читателей старше 16 лет” уже сейчас кажется уместным при публикации многих произведений писателей этой волны»⁴.

На той же полосе «Литературной газеты» рядом со статьёй Сергея Чупринина резкое неприятие другой литературы высказал Дмитрий Урнов. В своей полемике с ним он исходил из убеждения, что популярность авторов альтернативной литературы возникла как следствие запретительства, иногда доходившего до нелепостей. Этим не преминули, как он заявил, воспользоваться авторы другой литературы, начавшие прежде всего и главным образом писать так, «как нельзя писать, вообще нельзя». Особое внимание он обратил на поэму Венедикта Ерофеева «Москва — Петушки».