Венедикт Ерофеев: человек нездешний

Главным образом потому, что Венедикт Ерофеев поэмой «Москва — Петушки» и позднее трагедией «Вальпургиева ночь, или Шаги Командора» откровенно сказал об очевидном. О чём все знали, но говорить об этом было не принято. Как сейчас говорят, не политкорректно. Это были преимущественно эрудированные люди. Наивно предполагать, что они недопоняли, о чём писал неожиданно появившийся в русской литературе писатель. Он словно приглашал их идти его дорогой, не обращая внимания на многочисленные толпы тех, кто ещё продолжал следовать советским «табу» и находился под влиянием непонятно на что опирающихся иллюзий и упований. Надо учитывать к тому же, что Венедикт Ерофеев не зубоскалил по поводу бед и несчастий своих соотечественников, а говорил о случившемся разладе мечты и реальности с детской наивностью в глазах и с дрожью в голосе. В нём, по словам Алексея Павлова, «существовала какая-то христианская, самоотверженная жалость ко всему человечеству — миру хищническому, грубому, которого он сторонился»¹.

Журналист Михаил Юрьевич Язынин приводит размышления о Венедикте Ерофееве поэта и прозаика Вячеслава Михайловича Улитина, давнишнего его знакомого ещё с учёбы во Владимирском государственном педагогическом институте им. П. И. Лебедева-Полянского: «Он, как я понял, просто ощущал себя человеком мировой скорби. Скорбеть он считал самым главным делом, потому что мир во зле лежит, удел человеческий — скорбеть. Как бы ни верил в Воскресение, вот в Распятие, в страдание верил. Трагедия была близка его душе...»²

Сколько ни думай о Венедикте Ерофееве, как к нему ни приглядывайся, а его, словно ларец из сказки, без волшебного слова не откроешь. А где найти такое слово? Только у него самого, где же ещё! Например, в записи 1972 года он с явным удивлением установил следующий факт: «В конце прошлого века Ф. Достоевского на Западе ещё так мало понимали, что, например, во Франции в переводах исключалась, как балласт, “Легенда о Великом инквизиторе”»³

. Это-то при очевидном благочестии проживающих там христиан! Венедикт Ерофеев, чтобы впустую не тратить время на споры, с гордостью напомнил предполагаемым оппонентам, какую лепту внёс Фёдор Михайлович в развитие западной философской мысли: «От Достоевского у экзистенциалистов концепция абсурдности бытия и трагизма человеческого существования». Но и Запад также кое-чем с нами поделился. А именно «идеей ответственности каждого взамен идеи безличной безответственности всех»⁴.

Если роман Фёдора Достоевского по дурости французских издателей изуродовали, то чего было ожидать Венедикту Ерофееву от соплеменников. Первая журнальная публикация в СССР поэмы «Москва — Петушки» вышла с сокращениями. Он также не ждал ничего хорошего от продолжающегося разобщения людей, живущих как на Западе, так и на Востоке. Да и современную цивилизацию особенно не привечал: «Мы все опаскудились мозгами и опаршивили душой, что нам тринадцатилетняя привязанность кажется феноменом. Мы, правда, живём в мире техники и скоростей, ну, что ж, пропусти технику, иначе действительность собьёт, протиснись сквозь все эти такси и иди, куда тебе надо»⁵. Умение выжить в таком мире требовало от человека бесстрашия, сноровки и наглости.

Особенно тяжко было ему смотреть на родную страну. Его патриотизм был особенный, не от мира сего, противоположный квасному. Искал он в прошлом и настоящем великих людей, подвижников и мыслителей. Все его сохранившиеся блокноты пестрят их именами. Долгое время Венедикт Ерофеев не принадлежал ни к какой определённой конфессии. Однако Библию знал наизусть, а религию считал основой жизни духа. Не по нраву были ему советские пословицы: «Иконы да лампадки — темноты остатки»; «Вера в бога к земле гнёт, вера в себя силы даёт»⁶

. В защите религии он ссылался не только на Отцов Церкви: «Даже завзятый атеист 3. Фрейд считал религию важнейшей сферой человеческого духа, исчезновение которой грозит опасностями для культуры»⁷.

Обладал Венедикт Ерофеев развитым чувством истории и способностью логически мыслить. При беспорядочном образовании его эрудиция не уступала знаниям его остепенённых знакомых. В остроумии, доходящем до сарказма, ему не было равных. Записал фразу Феликса Дзержинского сразу после Нового, 1976 года, находясь у родственников в городе Кировске: «Не стоило бы жить, если бы человечество не озарялось звездой социализма»⁸. Так и хочется сказать: «И не жил бы!» Истину Венедикт Ерофеев не приносил в жертву постоянно меняющимся жизненным обстоятельствам. В то время многие соотносили свои шаги с поступью советской истории. Это было понятно и в порядке вещей. Для страны было бы хуже, если они шагали бы не в ногу. Кардинальные и успешные преобразования осуществляются сверху, а не снизу по науськиванию народа авантюристами и демагогами.