Венедикт Ерофеев «Москва – Петушки», или The rest is silence

– Давай, давай всю нашу жизнь будем вместе! Я увезу тебя в Лобню, я облеку тебя в пурпур и крученый виссон, я подработаю на телефонных коробках, а ты будешь обонять что-нибудь – лилии, допустим, будешь обонять. Поедем!

А она – молча протянула мне шиш. Я в истоме поднес его к своим ноздрям, вдохнул и заплакал:

– Но почему?.. почему?

‹…› Вот тогда-то и она разрыдалась, и обвисла на шее:

– Умалишенный! ты ведь сам знаешь, почему! сам – знаешь, почему, угорелый! (151)

Заметим, что в поисках счастья герой, во всяком случае, хочет поменять место, даже Петушки, подспудно зная, что рая там не найти. Иносказательно поднося своей возлюбленной лилию, символ невинности в христианской иконографии, Веничка цитирует речь Лемуила-царя о «добродетельной жене»: «виссон и пурпур – одежда ее» (Притч. 31: 22). Но и в ней, в его любимой дьяволице, есть гармония и прозрение, она тоже «смотрит» и «видит», и верным женским инстинктом знает, что вернуться в Эдем никому не дано, как небо не совместимо с землей. Так же, как он расколот внутренне, Веничка обречен на разлуку с этой женщиной, его alter ego. В тринадцатую пятницу путь к ней теряется окончательно.

Доказательства бытия Божия

Да, настоящим русским вопросы о том: есть ли Бог и есть ли бессмертие ‹…› конечно, первые вопросы и прежде всего, да так и надо.

Достоевский «Братья Карамазовы»

В начале пути, указывая на бутылку, В. Е. обращается к Богу: «Господь, ты видишь, чем я обладаю?» (131). Теперь он сам расширяет данные о себе: «…у тебя есть совесть и сверх того еще вкус» (143). Это означает: чувство нравственности и стремление к гармонии. Такое романтическое сочетание рождает «мировую скорбь», тоску по неосуществимой мировой гармонии и вечным непреходящим ценностям. В мире, распыленном в суете, душа заболевает. Необходимость симулировать душевное здоровье – причина раскола личности, усугубления шизофрении, двойной жизни, ведущей к отказу от слова

, к «немоте». Логический конец этого непереносимого существования – смерть, вечная немота, и от сознания обреченности «скорбь» и «страх» наполняют сердце героя. Способность постоянного ощущения тоски по недостижимому и непознаваемому требует духовного преодоления сил земного притяжения, приподнятости мысли над земным «вздором», и именно такое «легкомыслие» имеет в виду В. Е. В других оно появляется от шока: «…если кто-нибудь вдруг умрет, если самое необходимое существо на свете вдруг умрет» (144). Когда смерть сметает привычные представления чувств, времени и пространства, многие, как и княгиня из «Неутешного горя» Крамского, не стали бы из‐за привычной, пусть и любимой ерунды «суетиться и плескать руками». В этот момент княгиня – вне жизни. В глазах людей, занятых повседневностью, Веничкина напряженная и нереализуемая в практике внутренняя жизнь делает его «скучным» и «мрачным».

«Ты весь в прошлом», – упрекает себя В. Е., но именно там истоки его мироощущения. «Я был бесконечно одинок. И день рождения был уныл», – рассказывает герой. В самый личный из праздников никто не позаботился о радости и уюте. Люди приходили с водкой и казенной закуской, и чем больше было лет, тем больше пилось:

Вот, помню, когда мне стукнуло двадцать лет, – тогда я был безнадежно одинок. И день рождения был уныл ‹…› принесли мне бутылку столичной и банку овощных голубцов ‹…› А когда мне стукнуло тридцать, минувшей осенью? А когда стукнуло тридцать, – день был уныл, как день двадцатилетия… Пришел ко мне Боря с какой-то полоумной поэтессою, пришли Вадя с Лидой, Ледик с Володей[133]. И принесли мне – что принесли? – две бутылки столичной и две банки фаршированных томатов (152).