Венедикт Ерофеев «Москва – Петушки», или The rest is silence

В продолжение пути их, пришел Он в одно селение; здесь женщина, именем Марфа, приняла Его в дом свой;

У ней была сестра, именем Мария, которая села у ног Иисуса и слушала Его.

Марфа же заботилась о большом угощении, и подошедши, сказала: Господи, или Тебе нужды нет, что сестра моя одну меня оставила служить? скажи ей, чтобы помогла мне.

Иисус же сказал ей в ответ: Марфа! Марфа! ты заботишься и суетишься о многом,

А одно только нужно. Мария же избрала благую часть, которая не отнимется от нее.

(Лк. 10: 38–42)

Призвание русского духа – в размышлении над неразрешимыми вечными мучительными вопросами: «Будем же молиться, чтобы эта вера никогда не была отнята у нас, и не будем, по совету Учителя, сожалеть, что наши суетливые сестры так много успели сделать», – говорит Василий Розанов, под «марфами»-сестрами понимая Запад: американцев, немцев, «сволочных» испанцев, «подлецов-африканцев», голосистых итальянцев и прочих[140]. И Веничка Ерофеев выбирает «благую часть», но что противопоставить «суете сестер»? Борьбу за восстановление русского житейского колорита? Кампанию за сохранение исторических ценностей, поднятую Солоухиным в «Письмах из Русского музея»: «Соленые рыжики собирать», – иронизирует герой, припомнив посвященный рыжикам пассаж из произведения писателя «Третья охота»

[141]. С подобным русопятством В. Е. предлагает разделаться радикально: «Да плюньте вы ему в его соленые рыжики!» (155). Грибы давно в банках, минувшее миновало, и вся эта земная возня – лишь отклонение от поисков главного. Обратимся еще раз к Булгакову:

– Ты, Иван, – говорил Берлиоз, – очень хорошо и сатирически изобразил, например, рождение Иисуса, сына божия, но соль-то в том, что еще до Иисуса родился целый ряд сынов божиих, как, скажем, фригийский Аттис, коротко же говоря, ни один из них не рождался и никого не было, в том числе и Иисуса, и необходимо, чтобы ты, вместо рождения и, скажем, прихода волхвов, описал нелепые слухи об этом рождении… А то выходит по твоему рассказу, что он, действительно, родился!

Тут Бездомный сделал попытку прекратить замучившую его икоту, задержав дыхание, отчего икнул мучительнее и громче, и в этот момент Берлиоз прервал свою речь, потому что иностранец вдруг поднялся и направился к писателям[142]

.

Иностранец, как известно, Сатана. Иван Бездомный – представитель бездумного атеизма. Характерно, что икота, как фаустовский перевод Евангелия, – служит как бы сигналом для Воланда. Проследим дальше диалог:

Но вот какой вопрос меня беспокоит: ежели Бога нет, то, спрашивается, кто же управляет жизнью человеческой и всем вообще порядком на земле?

– Сам человек и управляет, – поспешил сердито ответить Бездомный на этот, признаться, не очень ясный вопрос[143].

Умей рыжеволосый поэт делать серьезные выводы из незначительных фактов, например из своей неудержимой икоты, он никогда не ответил бы подобным образом. У Булгакова, как и у Ерофеева, речь идет о доказательствах бытия Божия: