Венок на могилу ветра

Чтоб угодить ему и свекрови, она не ленилась учить осетинский язык, но, привыкши молчать и скрывать свою кровь, вслух говорить не спешила. На любые расспросы соседок лишь затравленно улыбалась и отвечала короткими «да», «нет», «конечно», «спасибо», «я тоже», а посему никто из «смиренных» так и не понял, что она из грузин. Да, похоже, она и сама о том почти уж забыла: жизнь с отцом зачеркнула все то, что когда-либо было с ней прежде. Похитив ее, он словно бы разом отрубил все ненужные корни, превратив ее в черенок, приживавшийся робко, но крепко к его твердокаменной воле. Потом она поняла, что давно его любит. «Ваш отец, — говорила она сыновьям, — в одиночку мог реку связать себе в пояс. Кнутом надвое льдину перешибить. Завидев его, до сих пор даже волки робеют. Он не просто мужчина. Он такой мужчина, перед которым пасует судьба…» Пожалуй, говоря о судьбе, она имела в виду свой удел. У отца не могло быть судьбы. Для огня не сошьешь ведь черкески. Потоп не поймать на рыбачий крючок…

Когда приспело время обзаводиться наследниками, отец уже точно решил, что покамест те толком не вырастут, он не уедет: «Чего торопиться оттуда, где тебя уже не выносят? Человек — не сопля, ему тоже закалка нужна. Без закалки он — точно конек без яиц, — убожество, слякоть…» К сыновьям был он очень суров. Мать боялась роптать. Ей и так приходилось несладко: женщине трудно, коли вокруг только глупые сплетни и притом ни родни, ни подруг. Она мучилась снами, в которых все было легко и покойно, а потом обрывалось и падало в гул пустоты, в никуда. Предательство снов ее угнетало. В конце концов, словно чтобы отделаться враз от худших из них, она вернулась к тому, с чего начинала: так родилась у них снова малышка, Роксана.

Отцу мать вполне угодила. Он был полон гордыни и даже надменен будто больше обычного: с небом он поквитался. Оставалось его приструнить навсегда. Что ж, сделать это проще простого. Надо лишь жить, как жил до сих пор, — вроде бы не оно над тобой, а сам ты над ним, и совсем ничего не боишься. «Знаешь, — признался он как-то жене, — мне было страшно лишь дважды. Первый раз — когда я вдруг понял, что одинок. И второй — когда я осознал, что меня захотят непременно лишить одиночества… Тогда я просто ушел, чтобы спасти его и себя. С той поры лишь делю его с теми, кто и так — мое продолженье. Ты ведь тоже из них?..» Разве он мог сомневаться!.. Конечно, она была его продолженьем, а продолженьем его продолженья были их трое детей. Только кто была бабка?

Снохе не хватало ни отваги, ни соображенья, чтоб ответить на этот вопрос. А потом отвечать на него стало просто ненужно: бабка скончалась.

Хоронили ее в Сабыр-кау. Людей собралось предостаточно, уйма: всем интересно хотя б напоследок поглядеть без препятствий на ту, что была несомненно старее всех здешних старух, при этом и выпить не дура, и кого похитил к тому же собственный сын у его же отца. Да, по ущелью ползли и такие вот глупые слухи. В них, правда, мало кто верил, но повторять эту шутку было приятно, как месть. Никто из любителей посудачить насчет чужаков и не догадывался, насколько шутка эта близка была к истине.

Мать много плакала. До сего дня она и не сознавала, как привязалась к этой вредной и толстой старухе за какие-то несколько лет. Возможно, дело было в том, что когда-то давно та оказалась причастна к рождению того, кто заменил ей собою весь мир. Хотя, может, и нет. Когда любишь мужа, бывает и так, что свекровь незаметно становится даже роднее собственной матери, — в том смысле, что обе вы каждый день друг для друга возникаете из одной и той же тени. Это злит, но сближает. Жалко старуху… Без нее дом стал больше и холодней. А впрочем, шел ведь декабрь. Земля подмерзла, разбивать ее кирками было непросто. Звон с погоста раздавался такой, что его было слышно в хадзаре. Лицо у старушки расправилось и стало опять незнакомым, и только теперь, пристально глядя в него, мать поняла, что ничего о ней так и не знает. За молчаливыми распрями им так и не довелось ни о чем толком поговорить. Мать сильно плакала. Никто не решился ее упрекнуть в какой-то неискренности. А отец в самый день похорон встал рядом с ней и тихо, сквозь зубы, сказал: «Не смей разводить тут мне сырость. Это уже не она, а только ее скорлупа. Нечего дурой прикидываться…» Но мать не прикидывалась. Просто свекровь хоронили рядом с их первой дочуркой. Изведет она ее там, подумала мать и опять тихонько заплакала. Отец отвернулся презрительно. Когда гроб опускали в могилу, пошел теплый снег…

XVI

И вот они впятером. За мальчуганов мать не боялась, а вот дочь огорчала: что хорошо в самом муже, не может быть здорово в малом дитя.