Венок на могилу ветра

Пять веков им уж честь сторожит. У нее и легенда имеется: мол, окружили аул их враги, взяли в осаду, а они всем аулом в башне попрятались. Бьются месяц, второй — ничего. Только попусту порох изводят. Бьются год, бьются два, а у тех, что внутри, уже ноги от голода пухнут. Осталось с десяток овец да две-три козы, ну и вроде корова одна, чтоб детей хоть поить молоком. Только тем, что внизу, приходится хуже: животы всем свело и в глазах начинает двоиться. А тут наступает зима. Видят те, что внутри, — врагам их тоскливо. Дым от костров совсем уж прозрачный, почти и без запаха, да к тому же день ото дня снег на взгорье сильней чернотой прорастает — могилами, значит. И тогда они поняли: время. Самый старый старик их испил полный рог араки, проглотил кусок мяса, чтобы, стало быть, твердость вернуть и ногам, и, конечно же, глотке, вышел к бойнице и закричал: Погодите стрелять. Все равно от пальбы вашей толку не больше, чем от предсмертного пука. Оголодали вы очень, даже отсюда видать. Так нельзя. Не годится нам — воевать с дохляками: сердце кукишем сводит от жалости к вам… Ну-ка, эй, ну-ка, прочь, ну-ка посторонись!

Тут они начинают швырять из бойниц все съестные припасы, какие там только ни есть. Осаждавшие думают: коли у них для врагов нашлись и баранина, и соль к ней, и сыр, и целая туша быка, и зерно, — сколько ж у них там еще припасено для себя?! Э-э, нет. Тут нам до смерти сидеть, а они пировать в башне будут да молиться за наши подмерзшие души… Короче, осада закончилась, и аул уцелел. С той поры наградил себя именем: Фидар-кау», — «Стойкий? Вот как…» — говорит с интересом отец. — «Да. Фидар-кау. Так и есть». — «Может, проверим, насколько он стойкий? — предлагает отец. — Эту легенду я уж раз восемь слыхал, да все в разных местах. Но башня у них вправду справная. Гордая башня. Поглядите, как в небо тычет…» Словно сверяя, на что это похоже, он выставляет перед глазом средний палец и замеряет им башенный силуэт. Женщины тупят взоры, а оба сына смеются. Потом отец приказывает всем надеть что похуже, измазать пылью лица и думать о чем-то плохом. О том, например, что у них пали кони. Сыновья пытаются прочитать по его прищурившимся глазам, насколько он шутит, а насколько всерьез говорит. Дочь глядит исподлобья, не веря ушам своим. Неужто не будет теперь у нее жеребца? И все — из-за какой-то там развалюхи и тощей братовой жены, что пыхтит чуть не всякую ночь, словно сова в лесу ухает, да все вхолостую — родить никак не сподобится.

Тем временем мать их возносит молитву богам. Не вслух, разумеется, а про себя.

Отныне она все больше так и живет — про себя. В хлопотах да тревогах она и не заметила, как состарилась. А когда поняла — застеснялась. Муж ее был по-прежнему крепок и бодр. Рядом с ним она ощущает себя иссохшим колючим кустом. Когда он отправляется куда-то по делу, она знает, что он идет и затем, чтоб насладиться мужской своей доблестью и одарить ею чью-то пышную плоть. Мать тужит. По ночам иногда ей так тягостно, что впору сбежать. Превратившись в кобылу, она скачет куда-то, а под нею неровной дорогой стелется страх. Копыта стучат по нему, рассыпая звездочки искр, и они тут же гаснут, сбитые крупом преследующего ее жеребца. Она не чувствует ног, только слышно чужие копыта. Погоня длится так долго, что у нее захватывает дух и она думает: мне бы только проснуться. Но проснуться не удается. Перед нею летят ночь, рассвет, туман над рекой, бесконечный отчаянный день, а потом — вскрик, удар, снова звезды и мягкая пыль вкуса первого меда. Жеребец ее настигает и душит приятно зубами, вонзая себя в ее чуткое ловкое лоно, вонзая упорно и долго, пока она под ним не умрет. А потом — еще сон не закончился — кобыла очнется вдруг и поймет: жеребец ускакал, а сама она — дохлая кляча. Разве ей после этого жить?

Выручали лишь внуки. Продолженье того продолженья, что до того продолжила она сама. Хотя в это ей тоже теперь мало верилось. А тут еще новые испытания…