Венок на могилу ветра

Нравом та в самом деле угодила в отца. Пяти лет с небольшим Роксана резала кур, била скалкой овец, загоняла в ограду, и умела, отправляясь на пашню, не обернув головы, разговаривать с буйволом, заставляя послушно брести за ней вслед. Случалось, она огрызалась отцу, а он отчего-то прощал. Конечно, не совсем уж так запросто, а понуждая ее перед тем повиниться. Однако мать понимала: это — так, одна видимость.

В восемь лет он позволил ей выстрелить. В качестве цели избрали дохлую крысу, в который раз подброшенную к ним во двор. Со второй попытки Роксана попала и стала визжать. Радость ее была велика. Ровные белые зубы. Алый рот. Не девчонка, а хищница прямо. «Когда-нибудь ты подстрелишь того, кто ее к нам сюда подложил», — сказал, ободряя, отец, намеренно громко, в расчете на то, что поднявшийся ветер разнесет слова за соседский забор, а потом уж и дальше по улице. Так и есть: отныне никаких крыс на дворе. Разве что только живые, но без тех, как известно, не обходятся даже подвалы церквей.

Лет с десяти он доверил ей жеребца. Девчонка скакала на славу. Она была справной и ловкой. Такой и росла. А мать тосковала: останется нам. Никто не возьмет. Порох в хозяйстве хорош, когда лежит себе в погребе, а не лезет обняться с огнем в семейный очаг. Достаточно было взглянуть девчонке в глаза, и становилось ясно, что они никого не боятся и вроде бы даже никем на свете особо не дорожат. Мать понимала, что глаза эти — не для гнезда. Для беды они, прости Господи… Так и случилось. Но это — потом.

А пока дочь росла, догоняя сынов. Если Туган был явно помечен свыше рукой своей, то Цоцко — пожалуй, глазами. Их проницательность многого стоила. Мальчуган был смекалист и, в общем, бесстрашен, хотя и не так очевидно силен, как его старший брат.

Зато младший был скрытен. Скрытен так, что язык его словно не знал, что творит голова. «Вот и ладно, — говорил ей отец. — Тоже неплохо. Понимает, что нельзя никому доверять. Повзрослеет — дойдет до того, что верить и мне перестанет, только я не в обиде. Недаром присловье: внимай да умом проверяй. Пусть поступает, как ему нюх подсказывает. Он у него прямо волчий. Хорька давеча вычислил в поле. Говорит, что по запаху. Не каждый сумеет. Может, конечно, и врет, да только на то, чтоб соврать и заставить поверить, тоже дар надобен. Нет, малый не пропадет…»

Наблюдать за тем, как пблнится погреб добром, хлев — скотом, а кладовая — потайными нишами, матери было, конечно, тревожно, хотя и не стыдно: чего там стыдиться, если сама она счастье свое обрела через дерзость обмана и кражи. Чай, не дешевле скота и вещей… И потом, в ней давно говорила привычка: что бы ни делал и как ее муж, все было нужно и правильно. Только б беды не накликать.

Но беда заявилась совсем не оттуда. До нее было несколько лет…

А пока — сыновья подросли. Можно было сниматься. Отец только ждал подходящий момент. Он все больше сердился и больше скучал. Видать, эта земля ему надоела: в ней не было проку. Она погрузилась в терпение. Похоже, и вправду смирилась. В общем, тоска…

И потому, стоило Нестору лишь оступиться, отец схватил быка за рога. Сыновья его поняли и подсобили. Мать мелко дрожала от страха, и тогда он впервые при всех на нее накричал. Дочь молчала, укрыв глаза поволокой, и отец разглядел в них мечту, а в мечте той — дорогу. Дочь очень любила скакать. Забываясь от чувства полета, она несколько раз едва не угробила им жеребца. Отец крепко сердился, но, похоже, ее понимал и прощал. Что до матери — та рассуждала иначе, но, конечно, не вслух — про себя: за увлеченностью дочери скачками она распознала такое, чем не просто делиться, крестясь, даже с собой. Стыд и срам ей такое подумать. Потому мать о том и не думала. Всякий раз перед тем, как лицо ее дочки загорится запретным огнем, лучше было успеть отвернуть от позора свой взгляд. Нет, подумать о том, что скачки ей заменяют мужчину, мать не могла. Нельзя такое подумать про дочь. Ах, будь что будет!..

Отец раздобыл им коней, и они ускакали. Сабыр-кау не рискнул им мешать.

Они забавлялись дорогой, покуда хватало тепла. Потом пришли холода, и они встретили зиму в одном из дигорских ущелий. Жить в гостях у людей, чья речь, как щекотка, смешила их слух, было, в общем, неплохо и даже занятно. К тому же наблюдать, как приютившие тебя хозяева стараются отличиться радушием и хлебосольством, а по глазам их любой щенок разберет, что им не терпится выпроводить тебя подобру-поздорову, да обычай не позволяет, — было вовсе одно удовольствие… Что ж тут поделать: гость — Божий посланник. Надо его привечать.