Венок на могилу ветра

Жена Хамыца призналась, что почуяла ступнями шелест волны под собой, но он только буркнул в ответ и отмахнулся сердито. В последнее время им стало непросто друг с другом молчать, а говорить особо тоже не очень-то сочинялось. Ближе к марту женщина обнаружила, что по центру хадзара взломан трещиной пол. Конечно, то была не беда, но ей показалось, что беда где-то рядом. Залечив трещину щебнем и глиной, она взяла себя в руки и заслонилась от того, что теперь им предстоит, показным хладнокровием. Хамыц ничего не заметил. Она была ему благодарна, но несколько дней в раздражении молола зерно на муку и украдкой кусала ночами косу, словно силясь припрятать в себе какой-то ненужный порыв.

По весне чужаки окончательно справили дом. Он был больше, чем все остальные; оно и понятно: столько тайн и людей могли приютить только очень высокие стены. Двухъярусный дом вздымался, как солнечный парус, отражая гладью боков слепые лучи. В погожие дни он был очень похож на блестящую реку, а пошедший на стройку плитняк отливал на свету чешуей. Издали дом казался влажным и скользким, как если б был сложен из тысячи мелких сиреневых рыб, окруженных, как неводом, прочным квадратом забора из подобранных с острова голышей. Выходит, он и сейчас не давал им покоя — нелепый маленький островок.

Сами склепы сменили одежду и стояли теперь сплошь в заплатах из разводов от быстро сбежавших дождей. Лишившись былого величия, они будто поникли. В них не водилось уже ни грозного эха, ни мрачной суровости, ни глухого покоя обитавшей здесь столько веков, торжествуя густой пустотой, привередливой смерти. Она окончательно уступила небрежению назойливой жизни, ходившей к ней вброд по реке, чтобы собрать шелуху последних секретов из-под этих дряхлеющих стен.

Соблюдая наказ, никто из подростков внутрь склепов, однако, уже не входил. По крайней мере, уличить их в этом никому из взрослых не удавалось, препятствовать же тому, чтобы дети пришельцев время от времени скоблили мшистые камни и подчищали с них червивую тишину, было тоже как-то неловко: поклоняться тому, что ушло без возврата, — все равно что порочить последнюю память о нем. Не случайно все чаще сам остров теперь называли попросту Голым. Он словно бы сморщился по краям, оскудев берегами, и стал зарастать тут и там нехорошим, седым, пучковатым бурьяном травы. По теплу завелись в нем ушлые змеи. Проворней других на них охотился кривоногий крепыш Казгери. Нанизав гадюку на палку, он пугал лошадей, вызывая зависть у братьев.

Во всем остальном было тихо. Разве что иногда аульчане с досадой внимали тому, как где-то под вечер со двора Ацамаза полощется плач одинокой свирели, умолкавшей только тогда, когда небо вокруг равнодушно покроется звездами. Закрываясь от них темнотой и дерюгой в окне, Тотраз спасался в Марии, погружая лицо свое в мягкие кольца волос и кладя невесомо ладонь на отзывчивый холм ее живота. Живот с каждым днем делался туже и глаже, как почка, набухшая соком, и дарил ему теплую мысль о близком отцовстве. Когда Тотраз засыпал, Мария украдкой снимала с себя его руку и, томимая страхом, молила луну пощадить ее и не дать умереть. Тревога ее была непонятна, хоть искренна. «Перестань, — говорила София. — Ты боишься того, что его подведешь. Только это напрасно. Все случится само по себе, вот увидишь. Посмотри на меня: я совсем не боюсь. Мне вовсе не страшно…» — «А Алан?» — «Алан молодцом. Ты так сильно боишься?» — «Да. Я боюсь потерять…» — «Хорошо. Я признаюсь: мне боязно тоже. Теперь тебе легче?» — «Не знаю. Но ты ведь солгала? Не лги мне…»

София почти не лгала: дело было не в ней, а в Алане. Из зимы он вышел другим, — потухшим, сутулым и даже каким-то обрюзгшим. Взгляд его часто блуждал нагишом по земле, выдавая сомнение. Плечи болезненно заострились и подвернулись мослами к груди, очертив на спине глубокие дуги лопаток, похожих на два припрятанных заступа, которые копали его изнутри бесплодною мукой, когда он шел прочь из аула в горы или в недобрый, насторожившийся лес, чтобы наедине с собой предаться там непостижимой воле отчаяния, накатывавшего на него огромными волнами света от непривычно безмолвного солнца, язык которого он как-то разом и полностью позабыл. София не знала, что по ночам ему снится гнетущий прозрением сон: озябший всадник, неверно держащийся в истертом седле и упрямо едущий к своей неминуемой гибели. Сон был пророческим, однако своего пророчества не раскрывал: стоило всаднику одолеть холодный рассвет и приблизиться к извивам ущелья, за которыми угадывался уже согретый лучами аул, совсем чужой, незнакомый, — как сон прерывался беспокойным полетом, угрюмым вторженьем в запретную высь облаков, заглушавших невольный, пронзительный крик горькой пеной паденья, от которой при пробуждении на губах у Алана серебрился невнятный осадок какой-то болотной гадости.