Венок на могилу ветра

К тому же у ног его была память: стоило им один только раз пробежать по тропе иль бестропью, как они, будто пара злых умных псов, с легкостью брали след вновь.

Выбежав к чаще, Казгери встал, пощупал ладонями воздух, напряг слух, подкосил глоткой вдох и шагнул осторожно к трусливым кустам, притворявшимся, будто они смотрят мимо. Распахнув бешмет и достав из-за пояса ладную, теплую, стройную, великолепную на ощупь пращу, он вложил в ее кожаный лемех заготовленный камень, помешкал, наслаждаясь растущей улыбкой в себе, потом резко ударил ногой по кустам и, завидев вспорхнувшие крылья, расторопно пустил по ним метким хлопком звенящую боль. Поняв, что попал, он раскатисто захохотал: нет, как ты там ни ловчи, ни таись, а дальше себя все равно ведь не спрячешься! Кто ж тебе виноват, что ты глупая птица…

Поохотившись так с полчаса, он почувствовал голод, нахмурился, почесал поскучневший затылок пращой, сунул ее под бешмет, подышал паром на руки, подержал в них дымок, укатал его насухо в стылость ладоней, отломил от сосновой коры комочек смолы, пожевал его, сплюнул, поддел ногтем прилипчивый мед на десне, промокнул затем палец травой и направился было обратно, но внезапно прислушался, хмыкнул, отворил в себе настежь чутье, пустил его по лесу в разные стороны, быстро прибрал воедино назад, стер кулаком в нетерпении капельку влаги с кончика носа, перемахнул за кусты и, теснотою локтей укрощая в себе возбуждение, приладился грибом на корточки, стал смотреть в распах глаз на ползущую из-под стволов тишину. Постепенно — поначалу едва ощутимо, а потом все доходчивей — бугорками колючек из нее, словно почки, выпрастывались теплые звуки погони: шелест веток, испуганный крик осуждающих птиц, бестолковость петляющих зайцев и, конечно же, шепот земли. Он приближался и делался внятней и громче, превращаясь в топот бегущих копыт, пока не принес на себе отчаянье серны, ворвавшейся вихрем на просеку и потерянно замершей, будто гадая, куда ей метнуться теперь. В тот же миг, взлетев из-под веток кратким волчьим прыжком, ее настигла беда. Подмяв под себя несчастную серну, она впилась клыками ей в глотку, вертляво кружа лохматым хвостом, пока серна пыталась подняться, оторвать от зубов свою шею и вернуть беспокойным ногам спасенье земли.

Волк был опытен и силен. Казалось, он не спешит, сжав челюсти плотным кольцом и дожидаясь, когда жизнь устало прольется сквозь них последней каплей надежды. За все время борьбы он не издал ни звука. Серна трепыхалась под ним, на миг застывала всем телом, как будто хотела провести, обманом упрятаться в смерти, которая была уже так желанна, близка, но еще до нее не добралась, не снизошла, — все тщетно: волк оставался неумолим. Призвав на подмогу все силы, серна принималась неистово биться, скрести копытами воздух, швырять в него пар, пачкать хрипом, а потом вдруг пронзительно взвизгнула, позорно боднула туман, поняла, что совсем уже мимо, и сдалась, кинув голову вбок.

Казгери не сводил с нее глаз. Во рту у него пересохло и сделалось липко, наверное, от сосновой смолы. Сердце гудело и наполняло сбивчивым эхом все его существо, виски сдавило горячим железом, а внутри у него что-то росло, вздымалось возмездием, вонзалось тупо в живот, распирало восторженной болью, пока не взорвалось, не лопнуло, не истекло лихорадкой толчков, уронив его на спину и отобрав у него из-под сердца непосильную громкую радость от того, что он только что видел. Задыхаясь обидой и страхом, он коснулся рукою штанов, брезгливо отдернул ее и заплакал. Птицы кричали, будто ужаленные бедой, и бросали упреки в опухшее небо. Казгери едва не стошнило.

Он поднялся, истерзанный, нищий, с кружащейся головой, и побежал, оступаясь, домой. Впервые ноги его подвели и не слушались. Кое-как добредя до ворот, он укрылся в хлеву, вдыхая запах навоза и кислый дух застоялого сена. «Вот я какой, — думал он, глядя бездной зрачков на жующего буйвола. — Даже ему для этого надобно, чтоб была буйволиха. И еще — чтоб не стало противно… Со мной все не так, по-другому. Отчего это?»