Венок на могилу ветра

Беспрекословно повиновавшись и вдыхая ноздрями волнительный, непонятный, воздушный какой-то, по крайней мере, совсем нетутошный запах прильнувшей руки, Софья села на корточки и, проследив за глазами непрошеной гостьи, вдруг сделавшейся здесь полноправным хозяином, стала тоже глядеть сквозь ограду на то, как спешит мимо дома в сторону выгона возбужденный Цоцко. Он был очень доволен собой и что-то тонко насвистывал, поливая кнутом по ногам свою радость. Так их и не узрев, он раз или два смачно щелкнул кнутом по забору, заставив девочек вздрогнуть. Потом шаги удалились, и Ацырухс убрала руку с Софьиного рта.

— Опять надумал что-то, — сказала она. — Кому-то вскорости не поздоровится. Можешь не сомневаться: уж я-то его знаю.

Поднявшись на ноги, она отряхнула колени, оправила платье, откинула пряди со лба и, красивая, свежая, непонятная, опять совсем чужая, помахала Софье рукой:

— Ну ладно, Фося-Софося, я, пожалуй, пойду. Мои тоже не любят, когда я к вам хожу.

Задержавшись на Софье глазами, она вдруг прищурилась, шаловливо мигнула и, внезапно склонившись над ней и волшебно обдав ее колыханьем волос, коснулась легонько губами (все равно что лучик упал, мелькнуло в головке у Софьи) ее загорелой щеки. Та зарделась и чуть не заплакала. Мгновенье спустя, словно силясь ее удержать — в пределах двора, в объятиях своего отворенного настежь прыгучего сердца, — Софья позвала, попав взвизгнувшим голосом в удалявшийся стебель спины Ацырухс:

— Так чего ты к нам приходила? Чего от брата хотела? Что-нибудь ему передать?

Ацырухс улыбнулась и, махнув на прощанье рукой, прислала ей с ветром ответ:

— Передай ему, что цветы мне понравились. Только я его все равно не люблю…

Вскочив на ноги, Софья схватила с земли комок дерна и швырнула ей вслед. «Что за день такой, отчего я все мажу да мажу?..» И тогда, не спросясь ни у неба, ни даже у вредного карлика, что стерег, оставаясь невидим, все грехи и грешки ее, считая во тьме барыши, не спросясь ни у страха, ни у въедливой совести, предававших ее иногда стыдливой слезой, впервые, пугаясь себя, она призвала к себе на подмогу из памяти нехорошее, подлое взрослое слово, прошептав его кряду шесть раз.

Потом пришла мать. День скоро закончился. Очень скоро растаял и его светлый след. Так никто никогда не узнал, что сегодня две упрямых девчонки да беспутно, напрасно влюбленный в одну из них, упорхнувшую бабочкой со двора, мальчуган (тот самый, что, удачно сбежав со двора, не нашел, слава Богу, того, что сыскала затем лишь от скуки случайность, а потом, очень вовремя и очень впопад, прочь отбросила зависть по-детски ревнивой рукой), — что они, все втроем, спасли жизнь человеку, весь тот день напролет боронившему склон. И, конечно, никто не узнал, ценою чего…

VIII

Прошло пять дождей, пока Казгери не наткнулся на то, что искал. Искал, не особенно веря, что сможет найти или должен.

Начал он с Ацамаза. Причина понятна: только он ведал больше о склепах, чем кто-то еще, не считая сюда самого Казгери. Пока он был болен и метался в безмолвном бреду, Ацамаз побывал на их острове с дюжину раз. С чего бы?..

Брат рассказал, что ходил он туда в одиночку, но с заступом, все чего-то копал да взрыхлял бесконечную пыль. Потом, правда, бросил, но был до того недоволен, что каждый закат изводил им свирелью. «Старина Ацамаз совсем спятил, — объяснял ему брат. — На прошлой неделе я видел, как он несколько раз запрягал свою клячу, а потом, передумав, распрягал ее снова и все чего-то ворчал. Будто хочет куда-то уехать, да никак не решится, куда…» Как бы то ни было, а лаз Ацамаз не сыскал. Казгери, конечно, проверил. Там все было, как прежде, только хуже: сплошь раздрай для души…

Подозрения его, однако, окрепли, когда он увидал, как Ацамаз чертит палочкой что-то по влажной земле, осторожно сверяет рисунок по солнцу, а потом, чтоб не дать никому подглядеть, вытирает подошвой свои закорючки и, осуждающе покачав головой, долго хмурится, глядя на их сверкающий стенами дом. Дождавшись, когда он, нацепив на себя патронташ и ружье, покинет хадзар, Казгери без труда проник в короткий оградою двор, прополз до порога на брюхе, в мгновение ока распахнул тяжелую дверь, прошмыгнул в нее и снова прикрыл за собой, и почти тут же в ноздри ему ударил скорбный дух одиночества, похожий на чуть расплавленный воск. За все эти годы Ацамаз обзавелся лишь шаткой скамьей, низкими нарами, парой шкур на железных крюках да уродливой кухонной утварью. В хадзаре не было ни чулана, ни подполья, ни даже ниши в стене. Простучав все утлы, Казгери убедился, что все это зря: дом был пуст, как и вся Ацамазова жизнь. Это ж надо, прожить столько лет лишь затем, чтоб ничто сюда не вселилось даже настенной зарубкой о погубленных днях…