Венок на могилу ветра

К полудню дорога нырнула на тенистую просеку. Стало легче дышать. Только свист его сделался громче, призывней, словно очень хотел подстегнуть тишину, разогнать. Когда это ему удалось, с десяток абреков верхом окружили подводу и принялись им угрожать. Он что-то кричал, обзывая их трусами, и хватался рукой за ружье. Абреки смеялись. Он очень сердился. Глаза его были полны противным стыдом. Привязав его к самой повозке, они взялись глумиться, раздевая Дзака донага. О сыне ее позабыли. Сперва он сидел, перепуганный, маленький, страшный, спрятавшись за колесом. А потом он исчез. Дзака не увидела, как это было. Она потеряла его.

Надругавшись над нею, абреки забрали коня и повозку, поиграли кнутом по спине у того, кто остался лежать в почерневшей пыли, а ее положили измятым кулем тут же, рядом с его несмол-кающим стоном, самым жутким из звуков, которые есть на земле. Дзака поднялась, закуталась в платье, подобрала косынку и пошла от него — прочь, подальше, туда, где не ждал ее бесконечный, все знающий лес.

Умереть она не сумела. Возможно, из-за того безразличия боли, что проникла повсюду в нее, как сквозь сито вода. А может быть, оттого, что вдруг поняла: между жизнью и смертью теперь разницы нету, потому что, когда умирает душа, остальное уже не имеет значения.

Потом ей сделалось холодно, но не так, как бывало, когда настигала зябкой стужей зима, а совсем по-другому: как будто бы холод шел изнутри, а вокруг было жарко, как в печке. Потом она вскрикнула, села на корточки и опросталась. Через миг или два в ней была лишь одна пустота.

Копая ногтями червивую землю, она торопилась зарыть в ней, как послед, кровавый комок. Этот день еще не закончился, а она осталась ни с чем. Ни любви, ни несчастного мальчика, который ни разу не слышал в ней мать, ни того, кому она матерью быть так хотела, мечтала, но теперь была рада, что не смогла. Возвращаться к тому, кто так ее предал, было свыше ее истощившихся сил. Но с каждой минутой сумерки делались гуще и глуше, ночь была уже очень близка, не проверить же было никак ей нельзя. Дзака побрела по лесу обратно.

Дорога запомнила только след колеи и копыт. Пахло чуточку кровью, а может, уздой. Мужчина, конечно, давно уж сбежал. Верно, сговорился с абреками повстречаться где-нибудь ниже по склону, здесь должна быть тропа, размышляла она с какой-то невероятной, последней, спокойной отчаяньем ясностью. Все вдруг стало понятно ей, тошно, и так захотелось дождя. Потом пришла ночь, и она попросила у темени скрыть ее от себя навсегда. Темень ответила сном, а когда Дзака снова проснулась, небо было исполнено звезд. Посмотрев друг на друга, звезды и женщина тут же опять затворили глаза. Она закричала, принялась больно хлестать себя по лицу, но слез уже не было. Откуда им взяться, если нет ничего, если не о чем больше жалеть?..

И тогда она стала метаться, колотить кулаком по земле, грызть косынку зубами и выть, чтобы не рассмеяться.

Свет застиг ее у ручья. Держа его вместе с водой на ладонях, она вспомнила вдруг об исчезнувшем сыне и впервые ужали-лась сердцем о свою к нему опоздавшую беспощадно любовь. Хорошо, если он сейчас в доме отца. Для него лучше быть сиротою, чем надеяться, что мать его где-то носит позор и жива. Стало быть, он выбрал брата. «Прятался за одним из деревьев. Сперва от абреков, а потом от меня, — произнесла вслух Дзака, проверяя голосом правду. — А потом он дождался, пока я уйду, и вернулся туда, на дорогу, по которой я уж теперь никогда не пойду. Тот подлец рассчитал все как должно. Вот они от меня и избавились. Странно… Отныне меня для них вроде как нет».

Ее не было, однако был голод. Три с лишним дня она с ним боролась, перебиваясь водой да пригоршней ягод в лесу. А потом она вышла туда, где коптился костер, и увидела снова абреков. В сущности, разницы не было, как ей теперь поступить, если жизнь в ней желала лишь выжить. Так бывает с людьми. Так частенько бывает…

Делить с ними ложе было почти все равно, что делить с ними хлеб. Так прошло года два. Она их совсем не считала. Лесные друзья полагали, что она лишилась ума. Это было похоже на истину. Но где-то подспудно рядом с ними все время бродила их смерть. Сочинять ее для Дзака было не внове. Наконец она выбрала день, вместе с ним окунулась воздушной тревогой в синеву лунной ночи, подождала, пока все уснут, подобрала кинжал вожака, наметив его в свою первую жертву. Убивать оказалось труднее, чем знать, как должно быть это легко. Просидев над абреком с ножом битый час, она разрыдалась. Вожак услыхал ее плач и проснулся. Ничего не сказав, он вынул спокойно кинжал у нее из руки, вложил лезвие в ножны и, улегшись удобнее, повернулся к Дзака равнодушной спиной. Она поняла, что больше не может…

Утром абреки ее не нашли. Дзака их покинула, прихватив с собой лишь ружье да одну переметную суму с едой. Никто из них о ней не обмолвился словом, хотя в мыслях своих и старался постичь ее непростую судьбу, в сравнении с которой удалая, беспутная жизнь их была образцовым порядком.