Венок на могилу ветра

Дзака скиталась недолго — пока не прибилась к чужому обозу, обокрав его прежде на два сырных круга и муку из мешка. Виной тому был Цоцко. Кабы не он, она ни за что б не пристала к семье. Но при виде его ей почудилось, будто жизнь порешила предоставить ей вдруг вторую попытку. Это было и вправду похоже: древний злобный старик, схоронивший жену, и статный его, неуемный гордыней, почти величавый своей преданной подлостью сын. Он пронзил ее серым сумрачным взглядом, в котором она распознала ту же волю идти во всем до конца, презирая любые преграды и совесть. Вот он, враг, самый верный и самый опасный, а когда появляется враг, появляется смысл с ним бороться.

Для начала она взяла в залог его ненависть, покорив отца-старика мудрой ложью, заботой и стоической нежностью. Наслаждение властью было подобно ощущению вечного грома в душе, которая вдруг ожила и вернулась. В Дзака стремительной силой вырастала приятная, звонкая злость — отрада для мести, ждавшей в ней столько лет сокровенного часа расплаты: за отца-неудачника, гнусность брака, жестокую щедрость побоев, за рождение мальчика, в котором она не успела опознать свою плоть и кровь, потому что лишилась себя еще прежде, чем сумела зачать его, укрываясь тем временем в грезах о том, что было запретно, недостижимо. Она готовилась мстить им за все: свое ползание перед целым селом на коленях, за два дня на погосте, за застрявшую прямо меж ними жуткую ночь, за обман и короткое счастье любви, изменившей в тот самый момент, как она понесла от нее первый плод, за то, что он умер, не познав еще даже рожденья, за абреков, за то, что унизилась голодом, что пропала душой, ублажая два года сотни потных, презрительных ласк, за то, что лицо ее носит морщинистым трауром тень десятка непрожитых лет, за свое неподъемное горе, за безумство, которое было в ней способом выжить, за то, что так долго не могла никому отомстить, хоть о том лишь мечтала, сторожа в себе гнев, изнывая проклятым терпеньем, за то, наконец, что жива — несмотря ни на что…

А потом все опять обернулось кошмаром, потому что Цоцко оказался хитрей. И когда он дал ей понять, что разжился всей правдой, она уступила, ведь ничтожество прошлого было сильней, чем стремленье с этим прошлым сквитаться, вырвав с корнем последнюю память о нем. И теперь ей пришлось дожидаться, как подачки, подмоги от старца, лет в котором скопилось побольше, чем ясных значением слов. И в конце концов у нее получилось: она от него зачала. Это было как чудо, ибо сам он, привыкший за долгую жизнь чудесами сорить, видя в них лишь проделки безбожной отваги, отказался в то сразу поверить: слишком много в нем было упадка, слишком часто звала его смерть за собой. Но Дзака — та смогла его убедить и тем самым заручилась молчаньем Цоцко, ведь он, кабы вздумал раскрыть старцу тайну, навлек бы тогда на него нестерпимый позор, разрушительный не только для прежнего грозного образа бога-отца, но и для гордыни слабеющего умом старичка, вдруг способного сделать ребенка. Кабы он ему все рассказал, Дзака не жила бы и дня. Она видела, как это было с Роксаной… Это было потом, но, понятное дело, такое могло приключиться и раньше. Хвала небу, раньше Дзака родила…

А еще спустя год, когда ее дочь занедужила корью и уже через несколько дней (если точной быть, то две недели. Ровно столько же дней разделяло и их появленье на свет) заразила мальчишку Цоцко, Дзака ощутила вдруг: грянет беда. С Ацы-рухс, слава Богу, все обошлось, а вот младший в их доме скончался. И тогда, надрываясь внезапно душой, презрев страх и опасность, обезумев от ночи и горя, от того, что так близко страданье Цоцко, Дзака ринулась в новую пропасть, потерялась в ней жаждой любить и предала себя его ложу. Это было подобно закланью.

Но Цоцко подчинился ей только лишь раз, а потом ускользнул, предпочтя ее жертве привычную ненависть, которой отныне она защищала себя от его серых глаз. И поскольку в ней все-таки жаркой обидой бурлила гневливая ревность, Дзака рассчиталась с ним тем, что купила постыдную тайну сестры, бесстрашной Роксаны, заплатив за нее Казгери сразу десять монет серебром, а потом, тем же вечером, там, все в той же Развязке, поднесла ее удивленьем в постель к старику. Так впервые она отомстила. Так впервые она поняла, что, ничтоже сумняшеся, стала причаст-на к убийству. Пережить это было нельзя. С этим можно было лишь жить.

Она и жила. Иногда ей бывало настолько противно, что хотелось сбежать. Но бежать было некуда: все пути вели к ней же самой.

Старик умирал. На теле его она различала чуть заметные язвы. Ей пришло вдруг на ум, что по ним она может читать его боль и грехи. Порой ей казалось, что в нем просыпается совесть, но она понимала, что это не так: он чрезмерно усердствовал оттянуть свой конец, а совесть — та могла его только приблизить.