Veritas

Итак, все было тщетно. Последняя тоненькая нить, которая связывала нас с ответом на загадку, оборвалась прямо у нас в руках. Если Угонио не имел никаких дел с Гаэтано Орсини, то наше подозрение относительно музыкантов Камиллы де Росси основывалось на чистой воды предположениях, нет, чистейшей выдумке, поскольку ничего конкретного у нас не было. Угонио не делал ничего предосудительного, кроме как передал Кицеберу фальшивую голову Кара-Мустафы, то есть просто занимался привычной торговлей поддельными реликвиями.

Для меня смерть осквернителя святынь означала очередную болезненную рану. Двадцать восемь лет назад я встретил Угонио в Риме, в то же самое время, когда я, еще неопытный слуга римской гостиницы, познакомился с Атто Мелани и благодаря ему – с большим, запутанным миром и дурацким колесом Фортуны, которое определяет ход событий.

Уже тогда я посмотрел в лицо смерти. Теперь смерть Угонио замкнула круг, начавшийся в Риме в те далекие времена. Ощущение завершения (не завершенности), которым события в Вене, подобно немым реставраторам, раскрашивали мои прежние переживания, обогатилось новым оттенком. Печальным, жестоким нюансом.

По крайней мере, у меня оставалось одно утешение: Угонио умер не насильственной смертью; наоборот, он даже набил себе брюхо.

Я бросил последний взгляд на его оставленное душой тело. При жизни тень подземного мира и чумное дыхание римских клоак сделали его лицо похожим на мордочку куницы. Теперь же, в смерти, его милосердно ласкал свежий венский воздух, а апрельское солнце, неуверенно пробивавшееся сквозь кроны деревьев, по-матерински касалось его лица, словно хотело открыть мне спрятанную от глаз Божественную искру, живущую в каждом человеке. Вот так и случилось, что смерть старого, усталого осквернителя святынь показалась мне не столько кончиной, сколько возвышением от человека к сверхчеловеку. Так думал я, уходя, и, перекрестившись, я произнес короткую молитву о его удивительной душе.

* * *

На обратном пути я заехал в императорскую палату, чтобы оставить там сообщение о бегстве диких животных из Места Без Имени. Чиновник принял мое заявление и глазом не моргнув. Вернувшись в Химмельпфорте, я узнал, что все попытки отчитаться Атто обречены на провал: тот лежал пластом в постели – настолько сильно повлияли на него перипетии этого дня. Доменико, который наконец-то набрался сил, попросил меня не будить его и сказал, что будет лучше дать ему поспать до завтра.

– Сегодня мы займемся четвертым разговором: о продажах и покупках, – приветствовал меня со своей обычной тевтонской улыбкой Оллендорф, от которой у нас, итальянцев, частенько бегут мурашки по коже.

Поскольку мысленно я был занят совершенно другими вещами, урок немецкого языка прошел мимо меня. К счастью, сын и жена следовали указаниям нашего учителя гораздо прилежнее.

– Какие товары желают получить господа? Пусть войдут в магазин и посмотрят, что им понравится, – старательно выговаривала моя жена.

Вскоре в дверь постучали. Это был Симонис. Он нашел у себя в комнате записку от Опалинского. Ян хотел поговорить с нами на следующий день и назначал встречу в семь часов утра в доме у южных бастионов.

Еще более безрадостно, чем до этого, я вернулся к уроку, и только когда Оллендорф ушел, я смог сообщить Клоридии новости, inprimis [101]по поводу смерти Угонио.

Известие это опечалило ее, хотя, что вполне понятно, гораздо меньше, чем меня. Для нее осквернитель святынь представлял собой угрозу, он был не тем существом, которому можно выказать приязнь. Мы коротко поговорили об этом, чтобы не пугать малыша.

После этого я принялся за чтение газеты и, конечно же, взялся за «Коррьере Ординарно». Я должен был признаться себе, что с тех пор, как начались проблемы, я испытывал все меньше желания следить за тем, что происходит на моей второй родине, и немецкий язык пал первой жертвой.

Тем временем Клоридия принесла кое-что из монастырской кухни, поскольку я еще не ужинал и в животе у меня урчало.

– Малыш мой, – сказала она нашему сыночку, возвращаясь с подносом в руке, – идем, поможешь маме накрыть стол для папы.

– Я повинуюсь, – весело ответил сорванец на немецком языке и тут же старательно положил для меня столовый прибор, салфетку и поставил стакан.

И вот опять весь ужин был приготовлен на основе двузернянки, и, конечно же, я понимал, кому обязан этим. Но как я мог отказаться? Идею фикс хормейстера относительно того, что нет ничего более здорового, чем двузернянка, моя Клоридия вполне разделяла, поскольку унаследовала ее от матери. В былые годы, в Риме, моя жена довольно редко пользовалась материнскими рецептами; однако теперь, заразившись от Камиллы, тоже стала фанатичным приверженцем этой диеты. Поначалу я не возражал, тем более что дарующий жизнь злак, любимое блюдо древних римлян, в мгновение ока избавил моего малыша от всех недугов. Однако с течением времени он надоел мне. Безрадостно ковыряясь в этом блюде для жвачных животных, я принялся за чтение газеты, которую Клоридия, как обычно, купила мне в типографии ван Гелене.