Верлиока. Статьи. Очерки.

Что труднее — экранизировать роман или пьесу? Мне кажется — пьесу. В самом деле: сценарий, основанный на прозе, располагает обилием подробностей, размышлениями автора о характере героя, пространными описаниями места действия, среды и т. д. Словом, всего, чего лишена драматургия. Пьеса пишется для профессиональных актеров, в фильме могут играть дети, случайные персонажи и даже животные. То, что в прозе разумеется само собой — движущийся транспорт, штормы, пожары, — в пьесе остается за сценой. Не говорю уже о крупных планах, деталях, невозможных для театрального спектакля, графических и световых изобразительных средствах. Полнота изображения реальной жизни и смелых фантазий делает кино более близким к прозе, чем к драматургии. Мне могут возразить — а диалог? Но история звукового кино знает немало фильмов, разыгранных немногословными, а то и просто молчащими героями. Словом, о возможностях, открывающихся в романе, кинодраматург, превращающий пьесу в сценарий, может только мечтать. Блестящий пример экранизации драматургического произведения дал Я. Протазанов в «Бесприданнице», поставленной еще в тридцатые годы. Мне кажется, что в своей работе В. Мотыль следовал именно этому примеру. Как и Протазанов, on воспользовался могуч им и возможностями, которые открываются в переходе одного вида искусства в другой. Он оценил слова Островского, который называл эту пьесу «лучшей своей комедией».

«Почему «Лес»? — пишет В. Мотыль в режиссерском предисловии. — Этот вопрос повторяется с того времени, как я задумал фильм. Одни находят пьесу «несозвучной времени», другие удивлены, что ставить Островского решился автор, работавший в совершенно другом плане».

Признаться, удивился и я. Но, посмотрев фильм, понял, что режиссер остался верен себе. Вопреки отдаленности между его картинами, будь то «Белое солнце пустыни» или «Звезда пленительного счастья», они внутренне связаны. Причина проста. Все его фильмы проникнуты одной мыслью — доказать превосходство мужества над трусостью, человечности над нетерпимостью, правды над кривдой. Искусство должно убеждать, что быть честным интереснее,

чем бесчестным. Что пожертвовать благополучием вопреки собственным интересам увлекательнее и

привлекательнее, чем покорно служить этим интересам. Эта нить и была для Мотыля путеводной. Оставив основные линии сюжета «Леса» не тронутыми, он дополнил его новыми сценами. Островский между двумя лагерями персонажей провел границу — режиссер превратил ее в пропасть. Прежде всего ему необходимо было перестроить композицию: у Островского «Лес» начинается с усадьбы Гурмыжской, с длинного вступления, посвященного затеянной ею интриги. А фильм — с придуманной сцены, в которой Несчастливцев появляется сразу как законченный образ. Он уличает шулера, который его обыграл на заставе, ему нечем заплатить за ночлег, но, случайно найдя в сапоге золотой, он бросает его начальнику заставы со словами: «Артист Несчастливцев сдачи не берет!» В. Мотыль романтизировал и даже идеализировал бездомного трагика, изобразив нового Дон-Кихота — характер одновременно и современный, и вечный. Самая речь Несчастливцева не похожа на речь других персонажей — он как бы цитирует сыгранные роли, которые вошли в его плоть и кровь. Он не размышляет, он действует неожиданно. Мысли мгновенно превращаются в чувство, а чувство направлено к добру — не для себя, а для других.

Экранизация «Леса» была бы обречена на неудачу, если бы В. Мотылю, режиссеру и сценаристу, не удался образ этической личности, поставленной в конкретные исторические условия. Поступки Несчастливцев» не только ступени развития сюжета, но личностная форма видения мира. Необходимо было создать совершенно определенный, важный с этической точки зрения характер, который по-своему воспринимает людей и события. Именно это ему удалось, и я свободно вздохнул, когда его герой в последних кадрах радостно приветствует мир.

Экономно и смело противопоставив своего типично русского Дон-Кихота толпе пошляков и подлецов, с их мелкими характерами, с их трусостью перед жизнью, режиссер убедительно раскрыл вредное и жадное, поразительное по своей устойчивости стремление: «Все — для себя».