Вернадский

Человек сразу и субъект, и объект. Неразрешимый тезис, похожий на тупик, кладущий как бы предел всякому дальнейшему познанию. Желая представить его как субъекта, мы очень хорошо понимаем его познающую способность, но отвлекаемся от деятельности. Представим в виде деятеля — упустим научную осознанность действия. Своего рода соотношение неопределенностей.

Вернадский нашел из кажущегося тупика простой — колумбовый выход. Но о нем — ниже.

Что же касается Комиссии по истории знаний (КИЗ), то на том же первом заседании вслед за инициатором выступали П. П. Лазарев с докладом «Влияние московских физиков на создание научных школ» и химик М. А. Блох с докладом «О работе по изучению истории знаний в Германии». Академия как бы уже ждала образования такой комиссии. Та сразу пошла как-то широко и создала площадку встреч и обсуждений общих проблем за рамками своих «логий». Часто и собирались на квартире председателя, благо большинство докладчиков жили в том же доме или где-нибудь недалеко. Сюда приходили, разумеется, Гревс с Ольденбургом, Ферсман, а также Павлов, философ Радлов, географ и биолог Берг, языковед Марр, химик Хлопин.

Только в следующем, 1927 году комиссия собиралась девять раз. Стали издаваться ее труды. Комиссия явно превращалась в Институт по истории знаний, который и был создан через три года.

* * *

По возвращении многое казалось странным. Прежде всего, весь внешний стиль учреждений, новый советский стиль: парткомы, стенгазеты, лозунги на стенах, глупая и безответственная газетная трескотня. Он уже имел удовольствие столкнуться с «критикой» своей «Вечности жизни», всего лишь за какой-нибудь год с небольшим пребывания в Совдепии. Теперь буря-бугаевы проникли почти всюду. Пока только академии удается сохранять достоинство и свое островное положение — и в буквальном, и в переносном смысле. Сорок пять академиков и несколько сотен специалистов хранили столетние обычаи ученой корпорации, но с каждым днем им становилось все труднее оберегать независимость.

Кое-кто стал приноравливаться к господствующему тону. Появились новые нотки в выступлениях Сергея Федоровича: о коллективной научной работе, о ее благотворности для социалистического строительства и т. п. Обнаружилось, что Ферсман иногда приглаживает некоторые слишком резкие выражения в его статьях, проходящих через него как секретаря отделения. Цензуры пока нет, но внутренний цензор уже бдит.

Эпизод с его исключением из Академии наук стал следствием «поклона» в сторону властей. Ольденбург и Ферсман — отныне его «неверные друзья». Они остались во всем прежними, и он по-прежнему доверял им, за исключением одного пунктика — отношений с «надзирателями» из Кремля.

Он ничуть не осуждал, например, Ольденбурга, несшего на себе главный груз этих отношений. Тяжкое бремя, что и говорить, когда словом и делом отвечаешь за сотни служащих со своими семьями и их заботами. В общем, приходилось выбирать не между правильным и неправильным поведением, а между плохим и отвратительным.

В 1925 году во время празднования двухсотлетия Академии наук партийное правительство сделало коварный ход по пути ликвидации ее самоуправления. Большевики объявили академию «главным научным центром страны». Они могли бы возвысить до такого ранга свою Коммунистическую академию или иное новое учреждение, но дальновидно (в своих интересах) возвеличили старую академию, в которой еще не состояло ни одного коммуниста, только «старорежимные» ученые, и тем решили ее участь. Академию ожидали удушение в коммунистических объятиях и, что самое противное, освящение статусом научности далеко не научных начинаний власти.

Все специфические советские проблемы встали перед Вернадским при вступлении в многочисленные должности, особенно в директорство не входившего в академическую сеть Радиевого института. В Геологическом и Минералогическом музее директором быть он отказался в пользу Ферсмана.

Прежде всего, поражала полная необеспеченность. Сотрудники работали на том, что выпрашивали в академии, благо некоторые трудились и здесь, и там. Государство как бы взяло на себя финансирование, но ничуть не заботилось об институте. Талантливые минералоги, физики, химики работали в жесточайших тисках материальной нужды.

Направив в Главнауку подписанный отчет о деятельности института в 1927 году, директор приложил к нему «Соображения», писал о «нестерпимо катастрофическом» положении дел: за шесть лет существования институт не получил никаких ассигнований на планируемые работы, никакого оборудования, не говоря уж о том, что нет специально построенного здания. Есть только кое-как приспособленное. Он выделяет, как крик, главное: «Мы сейчас являемся уже наихуже оборудованным — по обстановке, не по людям — самым отсталым радиевым институтом в мире — мы обладаем громким именем и не отвечающими этому имени реальными возможностями»⁸.