Весенная пора

— Этот?! — громко удивилась Анчик, заметно оживившись. — Нашла тоже красоту! Да это ведь не наш дом. Наш дом там, где управа, в двух верстах отсюда. Мы здесь живем временно, пока там перестраивают печи, красят полы… Ты еще не была в тех местах? Обязательно сходи. Там не то, что когда-то было. Мой муж Михаил Михайлович построил и сдал там много прекрасных домов. И наш дом увидишь. Мой…

— Да, я слыхала, Анчик, что ты в прошлом году вышла за учителя Судова. Я ведь его не знаю.

— Слыхала, а не знаешь, — недовольным голосом произнесла Анчик. — Его ведь все знают. Еще лет пятнадцать назад он договорился с казною и — провел телеграфную линию от Якутска до Охотска. Все крупные дома в Нагыле — почту, школу, управу — построил и продал казне он. А ты не знаешь его…

И неожиданно помрачневшая Анчик встала. Уходя в свою комнату, она утомленно произнесла:

— Марфа, вечером поведешь Федосью и мальчика с собой и позаботишься о ночлеге…

— Сама позаботится, не большая барыня… — вдруг вспылила Марфа, кинув на стол серебряную ложку.

— Ох, и надоела же ты мне, Марфа! — вздохнула Анчик. — Тебе бы не у меня, а у матушки батрачить, — добавила она и скрылась за дверью.

— Батрачила и у нее, да, видишь, жива осталась!

Федосья и Никита вышли из дома и долго слонялись по широкому многолюдному двору. Они заглянули в огромную черную избу. Там сидела Капа, их старая талбинская знакомая, и шила мешок.

Был в Талбе бедный придурковатый старик Василий Тосука. Не было у него жилья, и кочевал он из одной бедняцкой юрты в другую. Его единственную дочь, круглолицую Капу, очень любили соседи. Она всегда была опрятно одета и весело, задорно смеялась. В прошлом году Капа вышла замуж за нагылца.

Ее когда-то румяное, круглое лицо теперь побледнело и казалось плоским, а на белках испуганных карих глаз появились красные жилки.

Капа не удивилась появлению земляков и не спросила, по якутскому обычаю: «Что нового?» — а равнодушным, глухим голосом бросила:

— Давно из Талбы?

— Да уж пару деньков.

— Когда обратно?

— Не знаем… — ответила Федосья и, недовольная сухой встречей, поспешила уйти.

— Капа, а почему ты здесь одна? — спросил Никита, отстав от матери и оглядывая пустую, пахнущую сыростью избу.

— Да здесь никто, кроме меня с мужем, не живет. Раньше тут все батраки жили. Но этой весной сюда переехал учитель Судов с Анчик и потребовал, чтобы грязных батраков отсюда выселили. Говорят, что он и Никуша в той партии, что против царя, вот они и не желают видеть оборванцев.

— Что-то ты не то говоришь. В какой же это они партии?

— Ну, я не знаю, в какой, знаю только, что против царя. А когда сняли царя с престола, они оба очень обрадовались, а старики плакали… Грязные батраки живут теперь отдельно, а здесь, при домах, только чистые батраки.

— А ты кто?

— Ни то ни се. Где-то посередке… ну, вроде сторожа вот этой избы. Но больше пожалуй, чистая, — не без гордости добавила Капа.

— Никита! — позвала мать, и мальчик выскочил, так и не успев узнать, в какой же партии состоят зять и сын Сыгаевых.

В одном из трех смежных амбаров, соединенных внутренними ходами, старуха Пелагея принимала должников. Кто приносил масло, кто деньги.

Проткнув толстыми, короткими пальцами масло в посудине, старуха — повелительно крикнула своему помощнику:

— Взвешивай!

Тот взвесил и громко объявил вес. Старуха приблизила к глазам грязную, замасленную тетрадь, поискала в ней что-то и зачеркнула карандашом.

А должники все подносили старухе масло, кто в туеске, кто в миске.

— Взвешивай! — только и слышался короткий окрик Пелагеи.

И ее помощник тут же взвешивал и объявлял вес. И опять старуха долго водила перед глазами грязную тетрадь и опять что-то вычеркивала, должно быть имя должника.

— Это что-о?! — вдруг завопила Сыгаиха.

— Масло… — дрожащим голосом произнесла плохо одетая пожилая женщина и попятилась к двери.

— Ах ты, гадина, и не стыдно тебе! Убери! Видать, поваляла его в куче мусора, а потом мне принесла!

Женщина пробормотала что-то невнятное и, схватив свое масло, выскочила наружу.

— А ты, несчастный, смерил, видать, тютелька в тютельку! Чем сдать мне на один золотник больше, скорее себе последний глаз выколешь… Вон, кривой черт!

Седой одноглазый старик низко поклонился и спокойно заявил:

— Мамаша, когда я дома это масло взвешивал, мне казалось, что немного больше потянуло.

— «Потянуло»! Вон, говорю! И больше у меня не проси в долг, все равно не дам. Ты, дикарь, тоже небось сударским заделался.

Старик вытер потный лоб и шею рваным картузом И, хитро улыбнувшись, проговорил:

— Не сердись, маменька! Тех людей я и видать не видал и слыхать не слыхал.

— Не видал! Ну, иди, образина! В следующий раз, если так принесешь, швырну это самое масло прямо в твою кривую рожу!

— Хе, хе!.. Ну, ну, швыряй! Швыряй!.. — и старик, взяв под мышку опустевший туесок, с радостью заспешил домой.

Молодая женщина в коротком, по колено, чистом ситцевом платье принесла немного меньше масла, чем полагалось. И разгорелся невообразимый скандал. Старуха разразилась потоком брани:

— Вон, короткохвостая! Не показывайся больше мне на глаза! — неистовствовала она.