Весенная пора

— А я думаю, что и в новой школе есть-пить надо будет, — мирно замечал отец, собираясь на работу.

Никита знал, что у него нет возможности учиться, но не мог унять свое желание. Он действительно больше с книгами разговаривал, чем с людьми. И во время короткого отдыха, сидел, уткнувшись в книгу, и за едой смотрел не в тарелку, а в книгу. А иногда, направляясь в лес осматривать петли на зайцев и тетеревов, садился на землю, прислонясь спиной к дереву, погружался в чтение и забывал все на свете.

Откуда-то доносится выстрел охотника, шуршит сухими листьями серая лесная мышь, свистнет где-нибудь рябчик. А тайга однообразно шумит, шумит… Никита изредка поднимает голову на шорох упавшей сухой ветки и все читает, читает…

Незаметно для себя он уже довольно хорошо стал понимать по-русски, хотя говорить все еще стеснялся. Он выучил наизусть почти всю хрестоматию Вахтеровых. Уже появились любимые стихи — об утренней заре и вечерних сумерках, о темных лесах, светлых речках, о любимой матери и несчастных сиротах, о мужественных людях и жалких трусах, о страдальцах за народ…

Правда, в стихах часто попадались непонятные слова и строки, но бойкая фантазия мальчика восполняла эти пробелы.

Румяной зареюПокрылся восток,В селе за рекою

Потух огонек…—

растягивая слова и отставая от отца, с которым рано утром шел на работу, читал Никита. «В се-ле…» — задумчиво повторял он и соображал, что речь, по-видимому, идет о подошве горы за рекой, где потух костер, оставленный каким-нибудь охотником.

Только версты полосатыПопадаются одне…—

повторял он, сидя верхом на невозмутимо спокойном бычке и взволнованно вслушиваясь в звонкость стиха, удивлялся, каким это образом могли быть полосаты версты. Неужели это о боковых пеших тропках?

Одиноко страдая от несбыточного желания учиться, он вспоминал полные жалости строки: «Но кто-то камень положил в его протянутую руку…»

И что бы он ни делал, о чем бы ни думал, запавшие в сердце слова сами слетали с его губ:

Ноги босы, грязно тело,

И едва прикрыта грудь…Не стыдися! Что за дело?Это многих славных путь.

Уже жили где-то в глубине сердца любимые образы русских писателей, ставших родными и близкими. Все они казались ему живыми — и горячо зовущий к свету Некрасов, и строго нахмуренный старец Толстойи с грустью наблюдающий жизнь Чехов… И все они звали Никиту туда, в широкий мир, возбуждая мучительный интерес к далеким краям, к большим, многолюдным городам. И не было среди этих писателей ни одного, который хвалил бы богатых и пренебрегал бы простыми бедняками.

С первым снегом разнесся слух, что в Нагыле детей бедняков обучают и кормят бесплатно. Никита стал сам не свой. Он надоедал родителям своими просьбами отправить его туда. И тут-то неожиданно приехал в наслег по какому-то срочному делу Иван Кириллов, который снова стал учителем и жил теперь в Нагыле. А на другой день стало известно, что он хочет видеть Никиту. Тут Никита, который только об этом и мечтал дни и ночи, вдруг так сильно застыдился своих лохмотьев, что наотрез отказался идти к учителю. Он не спал и не ел, бродил за отцом, точно лунатик, и тянул:

— Иди-и проси-и!

Однажды вечером Егордан в сердцах накричал на сына и долго сидел молча, опустив голову. Потом он встал и тихо начал одеваться.

— Ты куда, Егордан-друг? — робко спросила Федосья.

— Видишь, друг Федосья, решил он житья нам не давать, — сердито покосился Егордан на сына. — Придется идти просить, хотя и знаю, что не возьмет. Бедняков там и без тебя достаточно…

Вернулся Егордан, когда все уже улеглись и только Никита бодрствовал, дожидаясь отца.

— Учитель Иван утром уезжает, — еще в дверях сказал Егордан, — и согласился взять тебя, хотя все места уже заняты и там давно учатся.

Радость оглушила Никиту. Торопливо встала мать, начали подниматься и другие. Дома нашлась всего одна мерка масла, а ведь нужна еда и на дорогу и до зачисления на казенные харчи. А хлеба не было. Это с осени-то..

— Друг Федосья, а на дне турсука ничего нет? — спросил отец.

— Вспомнил! А кашу я позавчера из чего варила? — сердито ответила мать.

— Так, так…

— Вот тебе и «так, так»!

— Ну ладно, ведь об этом можно и потише… Пойти, что ли, по соседям? Уже легли, наверное, — вслух размышлял Егордан.

— Да, надо попробовать. Только у старухи Мавры не проси, она ведь на нас сердита.

— Ну, я пошел…

И Егордан заходил в юрты, будил спящих соседей и просил «хоть горсточку».

Собрав две меры непросушенного, холодного зерна, он вернулся домой только перед рассветом и тут же принялся молоть.

Никита не спал всю ночь, хотя его насильно уложили, чтобы выспался перед дорогой. А мать до рассвета латала рваную одежонку сына. Не спал и Алексей, боясь, что брат уедет, не разбудив его.

А утром, взяв с собой свернутую старую оленью кожу, которая служила постелью, четыре лепешки, три куска мяса и мерку масла, Никита собрался в путь.

По старому обычаю все сели.