Весенная пора

Толпа бросилась к соседнему озерку. Таскали воду берестяными ведрами, чайниками, даже картузами. Но пламя взметало воду к небу и разгоралось все сильнее. Тогда мужчины вооружились кольями и стали откатывать горящие бревна в озерко. Бревна шипели и дымились, разгребая черную воду огнем, точно веслами, и наконец потухали.

Народ немного утих, но не успокоился.

У кого-то за бесценок была куплена яловая жирная корова. Ее тут же ударили топором по лбу, быстро освежевали, разделали и укрепили над костром котлы с мясом. Вое совершалось как-то поспешно, лихорадочно, в полном смятении.

В толпе слышались возмущенные голоса:

— Сын такого-то бая освободился… Зять такого-то тойона спасся…

Потом ропот стал еще более явственным:

— Почему забирают только бедных людей?

— Убежать бы надо! Чтобы в день отправки никого не нашли! — раздался в толпе сильный молодой голос.

— Это кто? Кто это там разоряется?

Князь Сыгаев, поп и несколько знатных стариков всматривались в толпу, прикрыв глаза ладонями.

— Ох, доиграются! У царя руки длинные, у закона глаза зоркие! Да кто же это там шумит?

— Это я! Я говорю! — и из толпы выскочил высокий, стройный Афанас Матвеев. — Пусть ваш длиннорукий царь сам за себя воюет, а мы не желаем за него да за буржуев кровь проливать!

— Составить протокол на него! Где Никуша? — засуетился князь. — Занести в протокол слова этого бунтовщика! Слышите, вы все будете свидетелями…

— Слышим! — кричали отовсюду. — Нам война царская не нужна! Не пойдем! Ты сам иди помогать своему царю.

Князь со своими приближенными молча отошел в сторону.

Самые сокровенные думы были высказаны здесь, самые затаенные чувства вырвались в ту ночь наружу. Тихие девушки, в обычное время кроткие и смиренные — кажется, пройдут такие по земле и травинки не пригнут, — открыто выражали свой гнев и, не стесняясь, оплакивали милых. Поблескивая серебряными украшениями, плавно, как лебедушки, приближались они к растерявшимся молодым людям и с рыданиями бросались им на шею.

Взволнованный Дмитрий Эрдэлир властно отстранил рукой старого Боллорутту, а сам остановился перед Майыс, не в силах вымолвить ни слова, беззвучно хватая ртом воздух.

Кажется, только одна Майыс пребывала в ледяном спокойствии. Она безучастно глядела своими немигающими карими глазами куда-то вдаль, поверх Эрдэлира, поверх толпы. Но вот что-то промелькнуло на ее лице, и она заговорила:

— Знай, Дмитрий: у меня всегда на душе светлело и дышалось свободнее, когда я вспоминала, что ты живешь близко и, может быть, тоже думаешь обо мне. А сейчас ты для меня… сейчас… Ну, давай простимся.

Бережно, как маленького взяла она Эрдэлира обеими ладонями за лицо и смело поцеловала его в губы.

— Не плачь, Майыс, ну, не плачь… — словно вкладывая в эти слова всю свою прекрасную душу, тихо попросила некрасивая Агафья, жена Дмитрия. — Я сама…

И, как бы отстаивая свое право на слезы по Эрдэлиру, сама беззвучно зарыдала.

Старый Боллорутта переминался с ноги на ногу, не зная, то ли ему обрушиться с посохом на Эрдэлира и Майыс, то ли отойти в сторонку и сделать вид, что он ничего не замечает.

А рядом старик и старуха, дряхлые, в изодранной одежде, повисли на единственном сыне, не в силах совладать со своим горем.

Слезы… Кругом слезы…

Вон собралась группа молодых людей. Они срубили стройную лиственницу, содрали с нее кору и вытесали столб с трехгранной вершиной, который водрузили тут же, в центре наслега, в память о постигшем народ несчастье. «Столб горести»…

Под утро, когда яркое солнце уже поднималось над талбинскими горами, толпа начала расходитья. А к полудню внезапно разнесся радостный слух, что якутов в солдаты не берут. Каждый считал, что именно он первым узнал эту новость, и торопился сообщить ее другим. Кто впопыхах хватал чужую шапку, кто вскакивал на чужого коня. Люди бежали во всех направлениях, а столкнувшись в пути, приветствовали друг, друга ликующими возгласами.

— Эй, друг, слыхал, не возьмут в солдаты! — кричит какой-нибудь Иван Петру.

— Да! Вот здорово! — ответствует Петр.

Они обнимаются, целуются и устремляются в разные стороны. Обежав всех соседей, они снова сталкиваются.

— Вот и спасение пришло! — кричит на этот раз Петр Ивану.

— Радость-то какая! — отвечает Иван.

Они опять кидаются друг другу в объятия и бегут дальше.

Вскоре ликование охватило весь наслег. Никто не устраивал торжества, никто не созывал народ, но все снова собрались на старом месте. Многие еще со вчерашнего дня не уходили отсюда: бродили гурьбой, пели, угощали друг друга.

Прежде всего повалили «Столб горести» и отволокли его в сторону. Потом срубили в лесу еще более высокую и стройную лиственницу, содрали с нее кору и вытесали столб с семигранной вершиной, который установили в готовой яме и назвали «Столбом радости».

Потом в пяти местах развели большие костры. В разгар торжества, пренебрегая высокой ценой, купили у кого-то отгульную жирную кобылицу, ударили ее топором по лбу, вмиг освежевали и разделали всем на угощенье.

Радость царила кругом.