Весенняя пора

Губернатор просил дать ему время, пока, как он говорил, «жизнь не войдет в колею». Кроме того, он заявил, что слухи о событиях, развернувшихся в центре, могли быть преувеличенными, что он еще не получал никаких указаний и не может нарушить присягу и уйти с занимаемого поста.

А по залу неслись крики:

— Долой царского губернатора!

— Да здравствует свободная Россия!

Когда губернатор закончил свою несвязную речь, опять заговорил Серго. Он сказал, что, несмотря на все усилия барона Тизенгаузена и его приспешников удержать власть, Якутия не останется нетронутым островком, когда по всей России уже свергнуто самодержавие. Серго объявил, что барон Тизенгаузен понесет ответственность за каждую пролитую каплю крови.

И снова зал огласили крики:

— Долой губернатора!

— Долой полицию!

— Да здравствует свободная Россия!

Полицмейстер Рубцов даже побагровел от волнения. Он то и дело поглаживал свои жесткие, стриженные «под ежик» волосы, подергивал острые усы и, склоняя длинное туловище к маленькому губернатору, что-то шептал ему. А когда крики и аплодисменты достигли наибольшей силы, было видно, что он едва удерживается, чтобы не вскочить и не закричать на весь зал.

Когда Серго кончил говорить, барон Тизенгаузен подошел к нему. Он заявил, что вынужден подчиниться требованиям и передает власть в руки народа. Сняв шпагу, он протянул ее Орджоникидзе. Под несмолкающие аплодисменты Серго взял шпагу и положил ее на стол перед Григорием Петровским, медлительным человеком с короткой черной бородою и по-юношески ясным взглядом небольших круглых глаз. Петровский потянулся к шпаге, но, чуть коснувшись ее кончиками пальцев, брезгливо отдернул руку. Сидевшая рядом с ним Клавдия Ивановна кротко улыбнулась и, вся зардевшись, смущенно опустила глаза.

Еле волоча ноги, губернатор дотащился до своего кресла. Тогда энергичным рывком поднялся Рубцов, по-военному отбивая шаг, направился на сцену, звякнув шпорами, остановился перед Орджоникидзе и, бренча медалями, тоже снял шпагу. Потом круто повернулся и протопал к своему месту.

Орджоникидзе так же спокойно положил шпагу полицмейстера рядом с губернаторской шпагой. Опять раздались аплодисменты, опять загремело громкое «ура». Все встали и дружно запели «Интернационал».

…Город кипел митингами и демонстрациями. И всякий раз Никита проталкивался вперед и жадно слушал ораторов.

Обычно на митингах громкоголосый Иван Воинов сообщал о том, как в улусах смещают голов, а в наслегах — князей и образуют комитеты общественной безопасности. Никита долго ждал сообщения о Нагылском улусе и донимал Боброва бесконечными расспросами.

Наконец на одном из митингов зачитали телеграмму и из Нагылского улуса. Там тоже сместили улусного голову. Никита тут же побежал домой, впервые не дождавшись конца митинга. Его огорчило, что старик Насыр и старуха Рахиля недостаточно, как ему показалось, обрадовались такой новости, и он, схватив бутылку молока, побежал в больницу делиться своей радостью с Григорием Егоровым.

— Наконец-то и в нашем улусе сместили голову! — выпалил он, вбегая в палату.

Тяжело стонавший больной с трудом приподнялся, поглядел своими воспаленными глазами на сияющего Никиту и молча опустился на подушку.

— Значит, и в наслеге сместили князя Сыгаева, — вслух соображал Никита, подсаживаясь к больному.

— О, там-то, наверное, еще и других опередили… — проворчал Григорий, не поднимая головы.

В голосе больного Никите почудились нотки гордости за своих земляков.

— Да, наши молодцы! Они ждать не будут! Наш Афанас…

— Довольно, щенок! — с удивительной силой и ненавистью выдохнул Григорий и, будто собираясь ударить мальчика, резко поднялся. Глаза его блестели яростью.

Никита проворно отскочил к двери. А в коридоре чуть не налетел на Орджоникидзе, который стремительно подошел к телефону и стал энергично крутить ручку. Изумленный Никита остановился.

— Чужим нельзя тут звонить! — строго сказала неизвестно откуда вынырнувшая старая больничная няня.

— Музей!.. — резко бросил в трубку Серго.

— Я сказала уже: чужим тут звонить нельзя…

Орджоникидзе прижал трубку головой к плечу, свел обе ладони к губам и приглушенным голосом произнес несколько слов. Потом он повесил трубку и быстро обернулся к старухе.

— Какой же я чужой, бабушка! — усмехнулся он и потянул ее за рукав халата. — Я ведь свой, свой, фельдшер из Покровска!.. Поняла?.. Ну вот… Спасибо, коллега! — И вдруг, скосив веселые глаза на Никиту, кивнул в сторону заулыбавшейся старухи: — Видишь, парень, тут люди своих не узнают. Нехорошо, ай, нехорошо!.. — покачал он головой и так же внезапно исчез за поворотом коридора, как и появился.