Весенняя пора

— А теперь я хочу говорить сударским людям, — продолжал Попов. — Слушайте меня внимательно! Наши приезжие улусные буржаки хотят отстранить вас от якутских дел, я это хорошо знаю и говорю чистую правду. Но мы, якуты-бедняки, хотим, чтобы вы, как и прежде, помогали нашим делам. Вы проливали свою кровь за нас… Если вы не поможете нашим делам, то мы погибнем. Буржаки съедят нас. Вы от нас не отстраняйтесь… Не отстраняйтесь!..

И Попов так же быстро исчез со сцены, как и появился.

— Это правда! — неожиданно воскликнул Афанас Матвеев и вскочил с места. — У нас в Нагылском улусе при царе Иван Сыгаев был улусным головой и наслежным князем. Царя свергли — так сын Ивана, Никуша Сыгаев, стал главой нашего улуса. Вот он сидит! — указал Афанас куда-то в битком набитый зал. — Вот он! Названия изменились, а люди те же… Всю дорогу от Нагыла до города мы с ним ругались, а называемся представителями одного улуса! Считайте его представителем от наших богачей, а меня — от наших бедняков… По-моему, как царя долой, так и буржуев долой…

— Долой!.. Правильно!.. — кричали из зала.

Съезд продолжался почти полмесяца. Рассматривались самые различные вопросы — от выработки положения о земском самоуправлении и подготовки к выборам в Учредительное собрание до борьбы с винокурением и картежной игрой. Медленно сменялись ораторы. Все время шла борьба между делегатами — бедняками и богачами из одного и того же улуса. Афанас Матвеев и Никуша Сыгаев в своих выступлениях беспощадно громили друг друга.

Делегатам роздали выпущенную большевиками листовку. В ней говорилось о том, что настал конец национальному угнетению и национальному бесправию и что якутский народ использует добытую свободу именно для того, чтобы развить свои силы в дружном, братском союзе с народами России.

С приветствием от имени съезда врачей выступил Серго Орджоникидзе. Он торжественно сообщил о возвращении в Россию великого вождя революции Владимира Ильича Ленина.

— Да здравствует великий вождь революции! Ура! — воскликнул Серго в конце своей пламенной речи.

— Ура! — загремел ответно зал.

Целые дни просиживал Никита на съезде, отлучаясь только часа на два, чтобы отнести своему больному хозяину бутылку молока. Убедившись в том, что Григорий Егоров не рад свержению царя, Никита скрывал от него «свое участие» в работе съезда. Теперь он уже входил в здание клуба без робости и с достоинством, усаживался в самом центре зала, рядом с Афанасом. Милиционеры, стоявшие у входа, привыкли к нему и даже шутливо приветствовали его, называя «главным делегатом».

По настоянию эсеров и представителей тойоната было вынесено предложение прекратить работу съезда «ввиду предстоящей распутицы». Разгорелся ожесточенный спор. В самый разгар спора в здание съезда внезапно ворвалась многолюдная демонстрация союза чернорабочих-якутов, организованная большевиками. Буржуазная часть делегатов в панике разбежалась. Демонстранты тут же открыли митинг, требуя установления восьмичасового рабочего дня и подушного надела в землепользовании.

Только через час после ухода демонстрантов вернулись сбежавшие делегаты, и съезд продолжался еще два дня. Однако эсерам и тойонату все же удалось отложить рассмотрение вопроса о землепользовании «до возобновления работы съезда после весенней распутицы…».

ВОЗВРАЩЕНИЕ

Вскоре после закрытия съезда приехал Роман Егоров с грузами сыгаевской лавки. В тот же вечер он с Никитой поспешил к больному Григорию, которому с каждым днем становилось все хуже и хуже. Всю дорогу Роман ворчал на Никиту, ругал «пучеглазого» за то, что он сбежал к русскому фельдшеру. А Никита молчал да посапывал, но у самых ворот больницы не выдержал и злобно огрызнулся:

— Ты чего орешь-то!.. Царя ведь твоего давно нету!

— Что?! Что ты говоришь?.. — растерянно пробормотал Роман и затоптался на месте. — Ты что это, совсем сударским стал, а? Поглядите только на этого щенка!

— И стал! — взвизгнул Никита. — И стал! А вы, буржуи, хотите отстранить сударских, чтобы съесть нас? Не выйдет! Так и на съезде говорили…

— Полоумный!.. Ну, погоди у меня… — прошипел Роман и вошел в больницу.

Роман молчал, пораженный страшной переменой, происшедшей с братом. Еле выдавливая слова, Григорий прежде всего осведомился о скотине, его интересовало, сколько прибавилось у него жеребят и телят. А затем, еле отдышавшись, он спросил:

— А как люди мои? Как брат Михаил?.. Вези меня скорей, завтра же… Видишь, помираю… Хочу лежать в родной земле… Ничем не выделял меня твой русский фельдшер от остальных больных, хотя и взял десятку… Пропали десять рублей…

— Какие десять рублей? — тихо спросил Никита, вспомнив, что во дворе больницы Роман совал Боброву в руку пятерку, а тот сердито швырнул деньги.

— Молчи, щенок!.. Не твоего ума дело! — прошипел Роман. — Не говори ты, Григорий, при глупом мальчишке, он совсем сударским стал!

— Роман давал русскому фельдшеру пять рублей, а русский фельдшер не взял… Я сам видел… — не унимался Никита.

— Тот раз не взял, а потом… — растерянно забормотал Роман, глядя куда-то в сторону.