Весенняя пора

— Сбегай-ка ты, добрый молодец, стрелы быстрее да пуха неслышнее и позови Майыс. Пусть ничьи глаза тебя не увидят, ничьи уши не услышат!

Вскочил опьяненный общей радостью Никитка, схватил свою легкую палку-коня, прислоненную к стене, оседлал ее и ускакал к соседям.

Вскоре он вернулся, а немного погодя появилась проворная Майыс и прошла к Дарье. Она пошепталась с бабушкой, потом встала и за короткое свое посещение успела перекинуться с каждым добрым словом. Обошла она своим вниманием только самого Дмитрия — не взглянула даже на него, хотя Дмитрий мог быть теперь уже причислен к славным якутским охотникам. Когда она уходила, Варвара попросила ее передать хозяевам, что до утра останется у своих и пусть уж Майыс сама подберет сено, раскиданное шаловливыми телятами.

— А как сказать, почему остаешься?

— Да скажи, что старуха со стариком своим поспать захотела…

Когда смущенная Майыс выскочила за дверь, на дворе, как бы совсем случайно, оказался и Дмитрий Эрдэлир.

— Обрадовалась ли ты, милая моя? — тихо спросил он, загородив ей дорогу.

— Ох, и рада, так рада…

Майыс легко прикоснулась к плечу друга, но, когда тот захотел обнять ее, проворно выскользнула из его рук и ласточкой полетела к своему дому.

А в юрте продолжался пир. Наскребли из всех посудин остатки масла, выколотили из кульков остатки муки и сварили торжественное блюдо — саламату. Много было радости и счастья в этот замечательный вечер. Окончив пир и пожелав Дмитрию Эрдэлиру на озерах ходить с ладонями в рыбьей слизи, а в лесах со звериной кровью на груди, улеглись спать.

— Хорошо, что в эту пору коршун не летает: обязательно нашел бы и испортил мех у твоего зверя. Вот вредная птица! — укладываясь, обратился старик Лягляр к молодому охотнику.

Улеглась и старая Дарья, укрывшись с головой в лохмотья. Полежала она некоторое время неслышно, словно сраженная тяжелым сном, потом осторожненько высунула свою белую голову из-под лохмотьев и удивленно спросила:

— А знаете ли вы, дети, почему коршун — поганая птица, а жеребенком ржет?

Она подождала немного ответа и, не дождавшись, стала рассказывать:

— А это вот как было. В самую старую старину, когда все якуты были равны между собой и скот общий держали, коршун был табунщиком у одного якутского племени. Доверяли ему пасти на тучных лугах табуны сереброгривых лошадей. Однажды коршун пошел за лошадьми и не возвращался домой двое суток. Послали за ним людей. Люди нашли коршуна-табунщика, когда тот пожирал самого лучшего жеребенка. Вернулись они, не замеченные коршуном, и доложили обо всем остальным. А коршун лишь на третьи сутки притащился едва живой оттого, что объелся. Тогда между ним и грозным судом самых старых стариков племени произошел такой разговор:

«Где ты пропадал, парень?» — «Табун искал». — «Все ли лошади в табуне целы?» — «Все, кроме одного жеребенка…» — «Искал ли ты его?» — «Искал». — «Нашел ли ты его?» — «Нет». — «Правда ли это?» — «Правда…» — «Клянись!..» — «Клянусь!..» — сказал коршун и весь задрожал от страха. Страшно разгневались грозные судьи-старики.

«Убил! Украл! Соврал! Три самых великих греха ты совершил, — сказал самый старый старик коршуну. — Трижды проклят будешь ты за это навеки. Будешь ты отныне ржать по-жеребячьему. Вечно будешь ты летать в поисках съеденного тобой жеребенка. Вечно будешь ты падаль на полях клевать…»

И превратился с тех пор удалой табунщик в поганую птицу — коршуна. Ржет по-жеребячьи и все ищет с тех пор дохлятину. Таково наказание за три великих греха — за ложь, воровство и убийство…

Долго не спали в эту ночь обитатели юрты. Долго горел яркий огонь в камельке, весело стреляя красными угольками. Под конец старая Дарья рассказала про Василия Манчары. Каждый раз, рассказывая о нем, бабушка заново создавала образ вечно молодого, всегда отважного и прекрасного Манчары — народного героя, защитника и любимца якутов. О нем повествуется лишь в самые торжественные вечера, когда счастье — редкий гость — посетит убогую бедняцкую юрту.

Перед тем как спеть легенду о Манчары, Дарья отодвинула от себя лохмотья, достала из-под подушки аккуратно сложенную рваную рубаху, развернула ее, будто собираясь одеться, но, поглядев на нее внимательно, снова поспешно сложила и, крепко прижав сверток к своей исхудалой груди, заговорила, мерно покачиваясь всем корпусом в такт песне: