Весенняя пора

— Тунгусского-то шамана наш, якутский, одолел бы, конечно, — рассуждает Лягляр, подсаживаясь к больному сыну. — Шаману Ворону нам, правда, нечем платить, а на малое он не согласится… — Старик вздыхает. Помолчав немного, он нагибается к уху сына и спрашивает: — А если Федору телку Дочку отдать?

— Ничего ему не надо давать! Нельзя считать Егордана должником Веселова: ведь он заболел, работая на Федора, — решительно заявляет Дмитрий. — Надо наотрез отказаться от долгов!

— Что ты! — пугается Дарья. — Нет у Федора ни совести перед богом, ни стыда перед людьми. Пойдет к князю, а тот и присудит ему Чернушку.

— Такова, видно, судьба наша, — снова застонал Егордан. — Встать бы мне! Может, трудом своим и одолел бы я эти долги.

— Бог так рассудил, — бормочет Лягляр, печально отходя от сына.

— Наотрез отказаться! — передразнивает брата худой и долговязый Федот. — Связался с этим сумасшедшим русским фельдшером — и будто подменили его. Не узнать ни в словах, ни в повадках. Сударским скоро станет.

— И стану! А что, так и будут они вечно измываться над нами? «Бог рассудил». Скажут тоже!

— Да перестаньте вы! Перестаньте же, милые! — слышится умоляющий голос из дальнего угла.

Егордану становилось все хуже и хуже.

Через несколько дней Федор пришел в сопровождении сына. Лука Губастый держал какую-то исписанную бумагу, в правом ее углу была приклеена марка с изображением орла, а внизу красовалась печать наслежного князька.

— Подержи-ка, Егордан, — сказал он, нагнувшись к больному и тыча его карандашом в грудь.

Егордан покорно и молча прикоснулся к карандашу своей распухшей ладонью.

Лука взял у него карандаш и написал что-то на бумаге.

— Под печатью с царским орлом ты поклялся уплатить мне долг в сумме девятнадцати рублей, — торжественно объявил Егордану Федор, плотно прижимая ладонью завязанные платком глаза.

— Ну что ж… Я и без кабалы не отказывался от этого.

— «То, что останется от нынешнего года, будет перенесено на будущий год с обязательством уплаты мною ста процентов сверх долга». Так ты тут говоришь, Егордан? — будто читая через платок, произнес Федор. Впрочем, и без платка он тоже не мог бы прочесть. Федор снова поднес бумагу к лицу. — Скажем, останутся в этом году за тобой два рубля, так ты в будущем году в это время уплачиваешь уже четыре рубля, так ведь?

— Что поделаешь…

— Еще бы! Конечно! — раздался насмешливый голос Дарьи. — Это не ново, что люди весь свой век в собственном поту купаются, а после смерти еще и детей своих в кабале оставляют!

— Эй, ты! Придержи-ка свой поганый язык, ведьма! — Широкое лицо Луки налилось кровью, вывороченная нижняя губа затряслась.

— Не ругайся ты с ней, сынок, она из ума выжила, — обратился Федор к Луке и нагнулся над стонущим больным: — Ты, Егордан, будто в обиде на меня за этот договор. Но кто же, чудак, обижается на царскую печать с орлом! Мы с тобой, Егордан, — голос Федора перешел на вкрадчивый шепот, — стареем, да и здоровье у нас уже не то.. Мы с тобой можем вдруг оказаться на вечном покое. Тогда как, а? Ведь дети-то наши останутся…

— Вот, вот, об этом и речь! — подтвердила Дарья.

— Вот, вот! — повторила Федосья, появляясь из хо-тона. — А может, к моим сыновьям судьба будет милостивее, чем к нам.

— Бог милостив, а человек удачлив, — послышался голос Дарьи. — Что говорить о молодых! Еще ведь неизвестно, кто впереди окажется…

— Да замолчишь ли ты, ведьма! — заорал Лука и сделал порывистое движение в сторону Дарьи.

Но в этот момент вбежал в юрту Дмитрий. Он вытер ладонью пот с лица, отдышался и объявил:

— Сейчас из Кымнайы приедет Бобров, фельдшер. Он пошел ловить своего коня в поле, а я сказал, что мне нужно отлучиться ненадолго, кое-кого повидать, и во весь дух сюда бросился. Надо бы Егордана подготовить, помыть немного, а то… Русский фельдшер может побрезговать и не станет больше ходить.

— А кто тебя просил? Чем мы ему платить будем?..

Не обратив внимания на слова Федосьи, Дмитрий раздул огонь в печке и поставил в котле греть воду, потом подбежал к своим нарам, сгреб все постельные лохмотья в охапку, переложил их на такое же нехитрое ложе старика Лягляра, разом схватил доски, на которых спал сам, понес их в хотон и с грохотом свалил там на пол.

Все молчали, изумленно следя за мечущейся фигурой Дмитрия. А он вытащил из кармана кусок мыла и с возгласом: «Афанас подарил!» — подбросил его, потом сорвал с себя шапку, рваное пальтишко и, чуть не задев Луку, швырнул то и другое куда-то в сторону, после чего высунулся во двор и крикнул:

— Дед, бросай дрова, иди Егордана мыть!

Старик так с топором в руке и влетел в юрту. Он остановился возле сына с застывшими от ужаса глазами, трясясь и глотая воздух беззубым ртом.

— Что ты! Безмозглая твоя голова! — выдохнул он страшным голосом, обращаясь к Дмитрию.

— А ты что? — удивился Дмитрий в свою очередь.

— Да я уж грешное подумал… — Старик не смог больше говорить и провел рукавом по глазам.

— А ты тоже хорош, не мог поспокойнее, — упрекнула Дмитрия мать. — Конечно, напугал человека: вдруг зовешь мыть тяжелобольного… Он подумал, что обмывать…