Весенняя пора

Последние слова рассказа ввергли Никиту в тяжелое раздумье. Виноваты все, кроме плачущей девочки, — решает он. Казаки обыскивали беззащитных нищих, дед украл голубой с цветками платок девочки, а Ленька жестоко оскорбил деда, воровавшего ради него же. Но в то же время можно и оправдать всех: казаки обыскали воров, нищий дед украл по страшной нужде, Ленька оскорбил деда из жалости к девочке.

Никита старается не думать о страшном рассказе, ему хочется отвлечься чем-нибудь, он даже нарочно покашливает, чтобы обратить на себя внимание Данилова, но тот, видимо закончив работу, сидит, склонив голову к плечу, и, постукивая кончиками пальцев по столу, смотрит на свою газету. А из Никитиной головы не выходит Ленька, «который лежал, раскинув руки и лицом вниз, в жидкой грязи…» Кто-то невидимый и жестокий совершил страшное преступление. Но кто?..

— Ты читал? — почти вскрикивает Никита и, быстро подбежав к Прокопию, кладет перед ним книгу, раскрытую на только что прочитанном рассказе.

Прокопий склоняется над книгой, но тут же выпрямляется, некоторое время сидит, глядя своими умными глазами куда-то вдаль, потом тихо говорит:

— Читал, конечно… Виноват капитализм. Это он сделал их нищими, заставил воровать и погубил…

Потом они долго сидят, тихо беседуя. Никита все больше убеждается, что он читал очень мало книг и вообще очень мало знает. Но это его не обескураживает, а зажигает в нем желание знать как можно больше.

Наконец друзья отправляются в общежитие. Они идут по тихой улице, оживленно разговаривая. Слегка пощипывает предутренний мороз…

— Тише… Тише ты… Людей разбудишь… — шепчет Данилов, пробираясь к своей постели.

ВРАГИ

В городах открывались новые магазины частных торговцев. Весной прибывали по Лене целые караваны паузков с купеческими товарами, и на берегу шла шумная ярмарочная сутолока со всей ее грязью и исступленной борьбой за наживу. Улусные спекулянты пригоняли скот, привозили масло и пушнину. В улусах, как грибы, вырастали частные лавчонки.

Запрятавшиеся в незаметных юртенках, разбредшиеся по таежным дебрям баи, торговцы, шаманы сначала робко, а потом все смелее стали выглядывать из своих темных берлог и под конец вылезли, забегали, засновали в поисках наживы. Из лесных ям и из двойных стен амбаров извлекалось упрятанное добро, вытаскивались дорогие вещи, чистилась, проветривалась одежда.

Нередко можно было услышать, как жирный бай покрикивал на соседа-бедняка:

— Сейчас нэп! Прошли времена твоего военного коммунизма!

В высшие учебные заведения больших городов стала проникать «золотая молодежь». Кулацкие сынки были пока лучше подготовлены, да, кроме того, у них всегда находились связи. «Незаменимый специалист» — родной дяденька восседал в каком-нибудь советском учреждении.

А Шаровы, Булочкины, Даниловы, Ляглярины — дети русских и якутских батраков и бедняков, сражавшиеся в красных отрядах, только теперь, после разгрома белых банд, горячо взялись за книги. Совпартшкола, батрацкие курсы, школы взрослых и другие учебные заведения были полны неграмотными и малограмотными молодыми парнями и девушками. Радость переполняла их. И, несмотря на внешнюю неловкость, неотесанность, они были свободными и счастливыми людьми.

Представители «золотой молодежи» говорили о них, что они не умеют вести себя: они не входят, а врываются, не встают, а вскакивают, не смеются, а хохочут.

Но Булочкины чувствовали себя хозяевами жизни. Это они рядами прохаживались по коридорам школ, это они веселой гурьбой пылили по улицам города. Это их хор гремел повсюду: «Мы — молодая гвардия рабочих и крестьян…» Это их ораторы словами и кулаками рубили сплеча, слишком легко и просто расправляясь с мировой буржуазией.

А сынки богачей старались держаться в тени, уединялись и шушукались по углам, ехидно подмечая скверно сшитую ситцевую кофточку или стоптанные сапоги тех, кого они ненавидели и боялись.

На втором курсе, где учились Василий Сыгаев, Петр Судов и потомок крупных богачей одного из пригородных улусов Илья Владимиров — долговязый и горбоносый болезненный человек лет двадцати пяти, уроки стали стихийно превращаться в бурные ссоры. Были случаи, когда преподавательницы со слезами выбегали из этого класса во время урока и отказывались возвращаться. При появлении директора бунтующий класс замирал, а как только он уходил, шум возобновлялся с новой силой.

Началось все это с литературного суда над героем короленковского «Сна Макара». Красноречивый Сыгаев, обвинитель на суде, ловко доказывал виновность Макара, говорил, что Макар пренебрежительно отзывается о якутах, обманывает жену, пытается обмануть даже самого бога, готов украсть лисицу из чужой плашки и т. д.

Петр Судов, часто напоминая о том, что он сын русской и якута, а потому-де совершенно беспристрастен в национальном вопросе, доказывал, что Макар является типичным представителем дореволюционного русского населения в Якутии, якобы стоявшего на более низкой ступени развития, чем якуты, но тем не менее всячески обижавшего последних.